Начало: 31 декабря в тюрьме.
Последний раз я посмотрела на свою камеру, в которой провела почти шесть месяцев, и она мне показалась такой уютной, тёплой, домашней. Это была одна из блатных хат в тюрьме, которые я видела – во многие камеры есть возможность заглядывать арестанткам, так же и мне было любопытно. Я видела абсолютно все камеры женского корпуса, а до одиночки прожила в четырёх общих, которые также считались по тюрьме одними из лучших.
Но эта одиночная камера была единственной на женском корпусе, которую можно считать блатной: отдельная душевая комната и отдельный санузел с настоящим унитазом, а не крокодилом, как во всех других хатах, книжные полки над кроватями, навесной шкаф над обеденным столом-общаком, скамейка обтянута меховой тканью, новые раковина, краны и сантехника, на стене кронштейн под телевизор.
Напомню, что в тюрьме абсолютно все, как арестованные, так и тюремные работники, называют камеры хатами.
Так вот, я последний раз оглянулась на камеру, в сердце щемило от расставания с тюремным домом и холодела душа от предстоящей неизвестности.
Сейчас меня поведут на тюремный вокзал, где во время шмона отнимут запретный мобильник, потом возможно изобьют до полусмерти, а может и до смерти — такая картина стояла у меня перед глазами.
Вчетвером мы шли по привычному тюремному продолу, который был ледяным и стены словно прощались со мною, как несколько секунд назад со мною прощалась камера. Впереди меня шли два козлятника, которые несли мои тюремные баулы, замыкал шествие надзиратель Викторович, который выглядел празднично в уходящий день этого года.
Мы вышли на лестничную площадку и Викторович приказал нам стоять у локалки. На соседнем продоле напарницы Викторовича проводили переводы из камер других испуганных арестанток.
Мимо нас проходило много людей: тюремщики конвоировали группы арестанток и все проходящие мимо нас удивлённо на меня смотрели и тихо здоровались. Мне казалось, что вся тюрьма в курсе, куда меня сейчас отведут и что со мною будут делать.
Идя на эшафот, я нарядилась в самое красивое платье от Zara, а на лице сделала праздничный мэйкап. Помирать так с музыкой..
Надзирателя Викторовича не было очень долго и устав стоять, я села на стул дежурного тюремщика. Впоймала на себе взгляд козлятников, смотрящих на меня с удивлением, заинтересованность и даже с завистью. Сама ситуация казалась странной даже для меня: тюремщики оставили меня и козлятников без надзора. Такое я впервые наблюдаю за год в тюрьме, чтобы хозотряд оставляли без присмотра, а уж меня с моей-то тяжёлой статьёй — так это вообще не вообразимо. Представляю, как гудят сейчас женские камеры и выдвигают свои предположения моей фаворитности в тюрьме без конвоира.
Очередной тюремщик с лестницы отомкнул локалку и зашёл к нам на площадку.
— Все вещи собрала? Пойдём, отведу тебя на наш корпус. – заявил надзиратель, глядя на меня и посматривая на мои баулы.
— На какой ваш корпус? – нервно сглотнула я.
— На соседний.
— А на вокзал меня не поведут пытать? То есть шмонать?
— Времени нет по вокзалам шастать. У тебя же утром делали в хате шмон, запреты все забрали?
— Да делали и забрали. – неуверенно ответила я. – А Викторовича мы не будем ждать? Он знает, что Вы меня на соседний корпус забираете?
— Конечно он знает, начальник на планёрке о всех переводах кого-куда озвучил. Пойдёмте. – уверенно заявил тюремщик и отомкнул локалку.
Мы спускались по лестнице и на первом этаже нас догнал запыхающийся надзиратель Викторович.
— Я с вами её до камеры доведу! – категорично заявил продольный.
Я так обрадовалась его заявлению, что чуть не бросилась ему на шею. Я очень уважала и симпатизировала Викторовичу, потому что он был самым порядочным из мужчин среди тюремщиков.
По тюремным переходам мы шествовали в глубоком молчании, и я вспоминала о нашей первой встрече с Викторовичем в СИЗО, когда я в первый день своего нахождения в тюрьме залила водой с потопом камеру бс-ников (читать об этом: здесь.)
Зайдя на соседний корпус, я не понимала ещё куда меня ведут. Этот корпус был построен во время правления Екатерины по форме буквы – Е. здесь располагались больничные камеры, больничный корпус, специальный блок для опасных осужденных, транзитные мужские камеры и мужские камеры. Этот корпус мне был известен частично – я не раз была на этаже больничного корпуса, через него я ходила на прогулку, по подвалам этого корпуса меня водили в административный корпус на следственные действия, встречи с хозяином тюрьмы.
Мы спустились в подвал. Если повернуть на право, то путь вёл в баню для арестованных и в сторону административного корпуса. Однако, мы повернули налево. Короткий продол упирался в локалку, за которой располагались огромные бетонированные двери, напоминающие ворота в гараж. Над этими жуткими дверями висела видеокамера и огромная вывеска с надписью – «КРАСНАЯ ЗОНА». Слова были какими-то пугающими, словно предупреждали, что там находятся газовые или пыточные камеры. Я посмотрела на сопровождающих: оба тюремщика сменили на лице маски добродушия на строгую непробиваемость, а на лицах козлятников я читала такой страх и ужас, который испытывала внутри себя.
Тюремщик с этого корпуса отомкнул локалку, когда мы все зашли в небольшой проход между локалкой и дверями, он замкнул решётку и после этого нажал на кнопку звонка на двери. Звонка никто из нас не услышал. Спустя минуту, замок в дверях загремел и двери с грохотом открылись. Высокий тюремщик с недовольным лицом осмотрел меня с головы до ног и его лицо стало печальным. Мне стало ещё страшнее, и я онемевшими руками схватилась за рукав Викторовича.
— А ты зачем сюда? – тюремщик грубо обратился к Викторовичу.
— Малолетки оставили здесь антенну и кабель. Мне нужно их забрать! – невозмутимо с презрением к коллеге грубо ответил Викторович.
Такого тона от продольного я никогда за год, проведённый в тюрьме, не слышала.
Тюремщик недовольно вздохнул, пропуская нас всех.
Я крутила по сторонам головою также, как и козлятники, было понятно, что они здесь впервые и им любопытно. Здесь были тюремные камеры, под потолком висели канализационные трубы и огромное количество кабелей или проводов. Впереди на продоле перед тюремной камерой с открытой кормушкой на корточках сидел парень в робе козлятников.
— Ну что там этот? Ещё не отдал Богу душу? – грубо спросил тюремщик, когда мы поравнялись с козлятником.
Парень испуганно отрицая замотал головою и что-то промычал, жестикулируя жестами немого языка. У меня в спине похолодело. Козлятники, несущие мои вещи, также побледнели, как и тюремщик Викторович.
Я остановилась и посмотрела в открытое окно на двери, в которое смотрел немой заключенный. На полу в большой луже крови лежал человек в чёрной одежде. Перед глазами пронеслась картина, когда после отработки меня в пресс-хате я сидела в больничной «ракаловке» на полу в луже своей крови и слышала, как лысый тюремщик возмущается, что я – живучая, как кошка и предлагает своим коллегам поместить меня в карцер. (читать: Живучая, как кошка)
— Это карцер? Вы привели меня сюда, чтобы меня здесь убили, как этого человека? – спросила я у надзирателя Викторовича.
Его лицо было бледным, испуганным и страдальческим, казалось, что он удивлён моему открытию и переживает за меня.
Лицо Викторовича стало расплываться из-за наполняющих слёз мои глаза, сердце сжалось от боли, нечем было дышать, в висках закололо тысячами иголками. Я делала шаги, но не видела куда иду, пролитые слёзы открыли глазам темноту, нервно хватая воздух, как будто споткнулась и почувствовала, что кто-то хватает меня за руку, но моё тело становится невесомым и я несусь в тёмную воронку.
Яркий свет. Мужские голоса. Запах нашатырного спирта. Меня стошнило и вырвало. Рука из белого медицинского халата протянула к моему лицу белое вафельное полотенце со штампом СИЗО и вытерла мой рот.
— Вам дать воды? – услышала знакомый голос тюремного фельдшера.
Открыла глаза и увидела, что сижу на полу у стены в том же продоле, что и до обморока. Рядом были фельдшер, тюремщик, который сопровождал с женского корпуса, тюремщик, который встречал нас, ещё четыре тюремщика, которых я видела впервые. Надзирателя Викторовича и двоих козлятников с моими вещами не было.
Фельдшер и один из тюремщиков помогли меня поставить на ноги и оба повели меня под руки в конец продола к тюремной камере, в которой была открыта дверь, приглашая в свои объятия.
Тюремщик помог зайти мне в камеру, фельдшер остался в коридоре, произнеся мне в спину грустным голосом, что позже придёт проверить моё самочувствие.
Медику было жаль меня, точнее, куда меня привели. Раньше он не раз посещал меня в одиночной камере и то, куда сейчас привели не было похожим даже на те общие камеры, в которых я была до одиночки.
— Это карцер или камера пыток? – спросила я сопровождающего меня мужчину.
Он ничего не ответил. Тяжело и недовольно вздохнул, выходя из камеры. Бронированная дверь загрохотала, повернулся ключ в нескольких замках и в камере наступила давящая тишина.
Я стояла у входа в тюремной камере рядом с «засранной парашей» без дверей и, осматривая камеру пыток, произнесла громко:
— Здравствуй, жопа! Новый год!
Продолжение: Новый год на киче.
