Исповедь о женской тюрьме.

Ирина Агапеева
Исповедь о женской тюрьме

Часть 1

Глава 1

Исповедь о женской тюрьме
Свобода это самое ценное, что есть у человека. К сожалению, он ценит ее меньше всего.

Черт бы побрал эту тишину! Для того чтобы нарушить ее, хотя бы в своей голове пишу без перерыва, но даже это занятие монотонно и однообразно. Сколько все это будет продолжаться? Как хочется сделать что-то из ряда вон выходящее — пусть приведет к катастрофическим последствиям — плевать. Нарушить этот заведенный порядок, вывести из оцепенения, главным образом себя, на других мне опять же плевать.
Как же может человек жить годами в полной зависимости? Вы никогда не задумывались над этим? Как одни люди могут превращать других в животных? Не диких и необузданных, а милых и покорных? Для этого не требуется много усилий, нервов и специальных навыков. Для этого не требуется много лет непрерывной практики, это все уже уготовано одними людьми для других. Ответ на этот вопрос весьма прост. Он может выразиться в это Тюрьма.
Я всегда говорила, что в тюрьму попадают одни дураки, и раз уж ты умудрился туда попасть, значит там тебе самое место. Ну, действительно: не умеешь воровать — зачем воруешь? Ну, убил ты кого-то, не мы судьи, возможно, были у тебя на то свои веские причины. Беспричинные действия и необоснованные поступки совершают только душевнобольные, но зачем же ты так по-глупому попался?
И вот я одна из них, одна из этих дураков, так глупо попавшихся, пока еще не порядковый номер, но уже очень скоро стану им. Моя глупость заключалась в незнании. Да я бы никогда не подумала, что люди могут попасть в тюрьму за вещи, которые большая часть юридически неграмотных людей, не считают криминальной. В этом огромное недопущение нашего образования. Никто не удосуживается сообщить детям в школе самых простых вещей. Знание логарифмической и показательной функции считается обязательным для того, чтобы ребенок мог с уверенностью пойти во взрослый мир, а знание законов, таких, например, как «закон о Милиции» почему-то обходят стороной. В то время, когда я училась в школе, у нас даже основ права не было. Подобное положение вещей заставляет задуматься над тем, не выгодно ли это кому-то там, наверху? Даже я в свои только стукнувшие восемнадцать поняла это, как только очутилась в этих стенах.
Мои познания о тюрьме, как и у любого другого человека, который никогда ранее не привлекался, у которого не было криминальных друзей или родственников, попавших в сети правосудия, у которого по долгу службы не возникало ничего общего с этими людьми или системой в целом, сложились исключительно по фильмам и книгам.
Да и не увлекалась я никогда подобной тематикой, и мне было бы легче справиться с медведем на Аляске, очутись я там, так же внезапно, как в тюрьме, чем с правоохранителями в лице милиционеров, следователей и адвокатов.
* * *
Вот она — тюрьма. Словно огромный черный колодец поглотил меня, как поглощал многих до меня: женщин, мужчин, стариков и детей. Он ненасытный и страшный, из него нет пути назад. Все, кто попадал сюда, становились заблудившимися одинокими детьми, чьи сердца сковал страх.
Совсем обалдевшую меня повели длинными и запутанными коридорами, с холодными голыми стенами, в которых всегда царил полумрак. Этот полумрак на одних нагонял тоску, на других ужас, я же ощущала только меня вот-вот выпустят и, настанет конец моим мучениям.
Рядом семенила какая-то бабка, в надежде цепляясь за мое пальто, ища поддержки. Видимо, я действительно создавала впечатление уверенного во всем человека, побывавшего здесь не раз и знающего каждый закуток этих страшных коридоров. Даже конвойный, который шел рядом, с каменным лицом, бросал на меня время от времени изумленные взгляды. На лице моем не отражалось того смятения, что творилось в душе. На самом деле я была просто перепуганным и уставшим ребенком, который постоянно без устали задавал немой вопрос «Почему?». Получить ответ было невозможно, и даже если бы он его получил, то нашлась бы еще тысяча других «почему».
Мое заключение началось неделей раньше и сначала меня привезли в райотдел милиции. Совершенно нечеловеческие условия, в которые я попала, оказались просто невероятными. Ничего не было приспособлено для того, чтобы человек находился там более трех часов. Но так как никто не мог принять на себя ответственность и по ряду других причин, не ясных мне ни тогда, ни сейчас продержали меня там трое суток. Гуманное и цивилизованное общество осталось за этими стенами.
Хотя назвать общество, оставшееся снаружи, цивилизованным, можно было с натяжкой. Мне «посчастливилось» прожить детство и юность в девяностые годы в Крыму. Странное было время. Вечером из дома никто из законопослушных граждан не выходил, стрельба была обычным явлением, а по утрам все обсуждали, где и чей труп нашли со странным равнодушием и порой злорадством. Люди, злые от безденежья и постоянного страха, не подали бы руки на улице, а вопли о помощи расценивались, как сигнал к бегству.
В тот же год, когда я приехала в Одессу, мне показалось, что я попала в другую страну, а не в город, находящийся на том же самом черном море, что и Крым. Жители улыбались, без страха разговаривали с прохожими на улице. Девчонки прыгали в машину к незнакомцам, не опасаясь, что их выкинут за городом через час. Меня считали деревенщиной и смеялись над моими страхами, не в силах поверить в бандитов и прочую ерунду, которой нет места в современном цивилизованном мире.
Привыкшая к беззаконию на свободе, я, конечно, не рассчитывала, что с арестантами будут обращаться, соблюдая законы и учитывая их права. Не так уж меня удивили бесчеловечность и равнодушие людей. Когда меня втолкнули в камеру предварительного заключения, я даже не сомневалась, что будет плохо.
Условия содержания в Симферопольском райотделе были голые оштукатуренные стены. Меблировку данного помещения составляли вмурованные в стену деревянные скамьи, шириной сантиметров сорок, может, даже у же, роль спинки у которых выполняла стена. Всё! Там даже не горела лампочка и стояла кромешная тьма! Это был просто бетонный колодец, а на улице стоял январь. Температура воздуха в тот год опустилась до минус десяти. Не могу сказать точно, какая температура была в этом помещении, но думаю что-то около плюс десяти. Пальцы были постоянно замерзшие, холод добирался до костей, и меня все время трясло мелкой дрожью. Так как из дома я вышла весьма легко одетой (на мне было тонкое шерстяное пальто, под ним джинсы и тонкий свитер), то согреться не представлялось никакой возможности.
Холод был неописуемый, хоть я и пыталась размяться. Но когда ты сидишь в темноте в колодце, никакие приседания не спасут. Я вставала и прыгала на месте, но как только опускалась на скамейку, вновь ощущала дрожь. Из носа текло, ощущение было, будто я вот-вот свалюсь с температурой. От непрерывного холода ломило всё тело. Я снимала ботинки и руками старалась согреть ноги. На время это помогало.
Тьма была страшна, но человек, наверное, не может страдать от всего и сразу. Его организм выбирает, что для него важнее в данный момент, поэтому я могла думать только о том, чтобы согреться. Ни о чем еще в своей жизни я так не мечтала, как о теплых носках и пуховике. Холод на поверку оказался самой страшной пыткой.
Никакой еды и воды. Возможно, если бы я попросила стакан воды, мне бы его милостиво предоставили, но вряд ли холодная вода благоприятно бы на меня подействовала. Так как в районное отделение попадали люди краткосрочно, то, естественно, ни о какой еде и речи быть не могло. Голодные милиционеры давились бутербродами, а проблемы с питанием задержанных их волновали меньше всего.
Я провела три самых страшных дня в своей жизни. В ужасном холоде, голоде и кромешной тьме. В туалет выводили два раза в сутки, утром и вечером. Как собаку на прогулку выводит заботливый хозяин. Возможно, если бы я просилась, меня выводили бы чаще, но я стеснялась. Просто не могла себе представить, как буду тарабанить в железную дверь и орать: «Эй, начальник! Мне отлить надо», как делали мои соседи-мужчины. Вокруг были одни мужчины, и говорить им о своих физиологических проблемах, я не могла. Поэтому терпела до самого вечера. Спасало отсутствие жидкости и то, что большую часть времени я сидела.
Во время моего пребывания в райотделе меня несколько сострадания. Мои руки тряслись от холода, и согреться я не могла даже в ее теплом и уютном кабинете, а она попивала чаек с печенюшкой и просто выполняла свою работу. По всему было видно, что работа эта ей осточертела, и она хочет избавиться от меня как можно скорей. Почему простые люди не проявляют человечности? Они могут без устали говорить о гуманности и справедливости, охранять бездомных собак и плакать при просмотре передачи «Жди меня». Но те же самые люди бывают удивительно равнодушны и слепы, когда требуется проявить сострадание в рядовой ситуации у них под носом. Я верю, что люди получают то, что отдали. Думаю девушка не исключение.
Когда у нас в отделении милиции говоришь о звонке, который тебе положен, в ответ неизменно раздается смех, словно защитники правопорядка услышали самую веселую шутку. Причем шутка им не приедается никогда, хотя слышат они ее по сто раз на дню, но все равно весело! Смех еще никогда никому не вредил и делал коллектив сплоченным. Поэтому сообщить родным о моем несчастье я не могла и томилась там, в голоде, холоде и одиночестве.
Почему в райотделах пренебрегают простым гражданским правом на звонок? Не проще было бы разрешить людям звонить? В чем причина отказа? Боялись наплыва родственников или правозащитников? По закону они и сами обязаны сообщать о том, что некий человек был задержан и находится по такому-то адресу.
Так как мужчин задерживают намного больше, то они сидят там и ждут своей участи в компании. Я же была лишена даже этого и трое суток провела в одиночестве.
Спала я на этой узкой скамейке, закутавшись в тонкое пальто. Сном это можно было назвать с натяжкой, ведь когда все тело бьет дрожь и улечься на узкой скамейке удобно невозможно, то и забыться во сне тоже не получается. Почти трое суток без сна могли доконать любого. Под таким пытками кто угодно мог сознаться в чем угодно, о каком объективном ведении дознания здесь могла идти речь?
Когда кто-то из парней в соседних камерах начинал сильно бушевать, то чтобы утихомирить его, «сторожа» включали вентиляцию. Морозный воздух, естественно, попадал не только на нарушителя спокойствия, но и на всех остальных тоже, включая меня. Как я не подхватила там воспаление легких остается загадкой для меня до сих пор. Эта вентиляция не выключалась минут десять-пятнадцать, хотя однажды о нас просто забыли и оставили минут на тридцать. Мужчины в соседней камере стали выбивать двери не выдержав испытания. Когда в камере стало тепло.
Еще мне остаётся непонятным как пожилые женщины могут это выдержать? Я была все же юной девушкой, молодой организм мог справиться со всем, да и на здоровье я никогда не жаловалась, но как это выдерживали немолодые, со слабым здоровьем? Не знаю, наверное, организм может мобилизоваться в случае необходимости. Человек, как говорят, самое живучее существо.
Милиционеры ржали от такого развлечения, и я думаю, что же они делали летом? Наверное, наоборот, выключали вентиляцию и приходили в восторг от собственной изобретательности.
Воспоминания о трех днях в том ужасном месте жуткие. Они стоят как-то обособленно от всего остального, что происходило со мной после. Всякое бывало, многое я повидала, но первые дни в темноте, холоде и голоде самые мучительные.
Сплошная тьма не давала представления о том день или ночь, но на допрос меня вызывали каждое утро, так что я сумела сложить два и два. После темного колодца выходить в освещенный коридор было дискомфортно. Яркий солнечный свет слепил, все казалось другим, каким-то ярким и ненастоящим. Я начинала привыкать жить в колодце, и его тьма уже казалась естественной. На дознании мне объяснили, что я пока задержана в качестве свидетеля и поэтому адвокат мне не полагается. Свидетелям, видимо, можно было не объяснять закон и не зачитывать права, поэтому я мало понимала что происходит. Это дознание носило формальный характер — главное для милиции на данном этапе было соблюсти всю процедуру, не упустив ни одной бумажки и подписи. Вопрос о комфорте задержанных, пусть даже свидетелей, не входил в компетенцию работников райотдела.
Я жила вестями из маленького глазка в двери, через который лился свет. Когда становилось совсем скучно, можно было приникнуть к этому отверстию и попытаться что-то увидеть. Иногда мимо проходили люди, иногда кто-то заглядывал ко мне. Но так как увидеть, что творилось у меня в камере, было невозможно, то посетитель тут же уходил.
Наконец, кто-то наверху принял решение и через три дня, вечером за мной пришли. На вопросы отвечать здесь не любили, то ли приказ у них такой, то ли им самим нравится измываться над людьми, но спрашивать что-то у охраны — дохлый номер. В ответ можно получить только грубости и глупости, так что лучше молчать. Что я и делала. Никто мне не объяснил что, чего и куда, но меня, наконец, куда-то перевезли.
Ехали в машине типа старого «Рафика». На меня нацепили наручники и охраняли три человека, не считая водителя. работников правоохранительных органов.
Хоть кандалы на ноги не надели, видимо просто не нашлось. Конвоиры не спускали с меня глаз, и весь путь прошел в гробовом молчании. Вот оказывается, какого страху я могла нагнать на работников правоохранительных органов.
Путь был недолгим, ехали мы поздно вечером по пустому городу, так что вся дорога заняла минут пятнадцать не больше.
В новом месте заключения охранники-мужчины задали мне стандартные вопросы: фамилия, место жительства, год рождения. Так сказать местная регистрация.
После всех рутинных вопросов сопроводили в комнату. По сравнению с тем местом, где меня содержали ранее — просто номер в дешевой гостинице. Комната около десяти квадратных метров, две двухъярусных кровати, с панцирными сетками, расположенные друг напротив друга. Небольшой стол, привинченный к полу, между кроватями и наконец-то туалет. Свой персональный! Хотя это была просто открытая дыра в полу, она вызвала несказанную радость. Правда в двери помимо глазка было окошко, и как воспользоваться приобретенными удобствами незаметно было неясно.
Несмотря на отсутствие матраса и одеяла (не говоря уж о постельном белье), после узкой скамейки в участке голая панцирная сетка показалась мне королевским ложем. Здесь даже проходила труба по полу, и от нее исходило небольшое тепло. Недостаточное для того, чтобы хорошо прогреть помещение, но все же здесь было значительно теплее, чем в райотделе. Может градусов пятнадцать или шестнадцать. Пальто снимать пока не хотелось, но я почувствовала, что смогу согреться.
Еще одним плюсом был свет! Здесь под потолком едва горела лампочка, и я поняла, что теперь я не останусь в кромешной тьме, отнимающей силы. Просто удивительно, как тусклая лампочка, едва освещающая комнату, сквозь пыль, осевшую на ней, может поднять боевой дух!
Я сразу же легла спать, но сон мой был нарушен. В железную дверь камеры затарабанили и мне принесли горячий чай. Горячим я его называю исключительно потому, что так его называли здесь, в действительности он был едва теплым. Но это было единственное теплое питье, которое мне дали за последние три дня, поэтому я была благодарна. Чай этот сыграл со мной недобрую шутку, а именно — разбудил аппетит. Все то время, что я страдала от холода в участке, думать о чем-то кроме тепла не могла. Волнения и сигареты заглушили чувство голода, и только теперь мне пришло в голову, что последний раз я ела три дня назад. Как я еще держалась на ногах?
Мне кажется, что с беглыми каторжниками все же поступали человечней или хотя бы заботились о том, чтобы они не умерли от голода. Как и все в этом мире, ночь как-то прошла. Это была одна личность, привлекательная девушка, чья-то любимая — исчезало, испарялось. Все мысли были только о страданиях тела. Не знаю, как люди выносили пытки, но это тоже пытка для современного и цивилизованного человека. Меня не угнетало одиночество, не было мыслей о своей судьбе. Хотелось только тепла и еды. Это ли не животные желания?
Сон, наконец, вновь сморил меня, я постаралась поудобней устроиться на голой панцирной сетке, стараясь улечься так, чтобы ее ячейки не впивались в лицо. Пальто я сняла и укрылась им сверху, мне показалось, что так теплей. Я никогда не была изнежена или избалована, не происходила из богатой семьи, и у нас не было прислуги, но элементарные удобства были мне не чужды. Привыкла я спать все же на обычной кровати, с чистым постельным бельем, поэтому заснуть было сложно.
Спустя какое-то время, когда я уже спала, по железной двери раздался мощнейший удар. Я подпрыгнула, не понимая, что произошло. Посмотрела на дверь и увидела в окошко для раздачи еды улыбающегося охранника. Удостоверившись, что я проснулась, он довольно закрыл окно и ушел. Я проворочалась еще какое-то время, и наконец, вновь заснула. Удар по двери последовал незамедлительно. Так и прошла первая ночь. Как только я засыпала, раздавался стук, который заставлял меня проснуться. Что это было? Игры охранников? Не знаю. Гадаю до сих пор. Хочется верить, что не все люди такие. И что не все охранники такие, потому что я знаю точно, что люди бывают разные.
Наутро, наконец, пришел мой адвокат.

Глава 2

Я видела адвокатов раньше только в американском кино, и конечно это был образ красивого успешного мужчины, который одним махом мог поставить на место полицию и отмести все обвинения. Это был некий супергерой, который раз уж обратил на тебя свой взор, обязательно спасал.
Меня привели в комнату для встреч, которая ничем почти не отличалась от камеры, за исключением того, что здесь не было кроватей и туалета. За столом сидел старик с очками на кончике носа, в каком-то старом потрепанном костюме и сбитых ботинках. Его седые волосы торчали во все стороны, и создавалось впечатление, что это один из обитателей дома престарелых с острой стадией болезни Альцгеймера.
— Здравствуйте, Ирина. Я ваш адвокат. Зовут меня Рыжиков Николай Семенович.
Я недоверчиво смотрела на старика и чувствовала, что мои надежды выйти из этого ужасного места тают на глазах. Выглядел он не просто как дешевый адвокат, выглядел он бесплатным.
— Меня наняла ваша семья, и я буду представлять ваши интересы.
Моя семья?
Это уже интересно. Может, он не так плох, как кажется на первый взгляд? Ведь семья меня все же любит и желает моего освобождения.
— Когда я пойду домой?
Адвокат мой ни капли не смутился и ответил:
— Пока не знаю. Вам предъявят обвинение, и будем ждать суда.
— Ну а залог? Я могу пойти домой, если за меня внесут залог?
Сумасшедший адвокат развеселился не на шутку. Лукаво выглядывал на меня поверх очков и странно улыбался. Сейчас я понимаю, что дитя американских фильмов, я сильно преувеличивала свои возможности. Как мне объяснили позже, требование о залоге воспринимается, как повод для шутки, и ни о каких залогах, речь в нашей стране идти не может. Спустя годы, когда я сама изучала уголовное право, то специально поинтересовалась этим вопросом. Дело в том, что такое понятие как залог в нашем законодательстве есть, но так как он очень мал, то считается, что не может обеспечить надлежащего поведения обвиняемого. Не понимаю, почему не сделать размер залога достаточным с точки зрения законодателей, но факт остается фактом — не мечтайте выйти под залог.
Итак, вся наша беседа с адвокатом Рыжиковым свелась к тому, что он угостил меня бутербродом и передал привет от семьи. Спросил, какие нужны вещи и что передать родным. Так как я не вполне осознавала масштаб постигшей меня участи, то даже не сообразила, что конкретно мне надо. В итоге сказала, что сигареты и книги.
Мой защитник сообщил, что придет вскоре, когда мне будут предъявлять обвинение (это должно было произойти со дня на день) и откланялся.
Вернулась я в камеру еще более смущенная, чем уходила. Не могла сложить два и два, не могла взять в толк, как здесь все устроено, жалела, что не задала нужных вопросов. Что стоило узнать все подробней? Сколько времени ждать до предъявления обвинения? Чего ожидать от охраны, и какие у меня есть права? Может, надо было сказать адвокату про пресловутый матрас и одеяло?
В камере меня ждал сюрприз. На соседней кровати сидела женщина. Я решила не доверять ей, считая, что ее могли специально подсадить ко мне. Вновь сказывалось влияние фильмов и романов. Женщина оказалась миловидной и очень приятной. Лет ей было около сорока пяти, ухоженная и интеллигентная, она совсем не выглядела преступницей. До сих пор благодарю судьбу, что первой моей соседкой оказалась именно она. Женщина совершенно чуждая преступному миру, она, как и я, оказалась в этих стенах по воле случая. Так как делать там исключительно нечего, естественно мы разговорились и говорили потом все время.
— Здравствуйте, а я все жду, когда же вы придете. — Она вежливо улыбнулась. — Меня зовут Лена, а вас?
— Здравствуйте, меня Ира.
— У адвоката были?
— Да, — я отвечала односложно не потому, что не хотела говорить с ней, а просто не знала, что еще сказать.
Лена оказалась моей соседкой за какие-то махинации с приватизацией в годы очень далекие. Она и сама не понимала, почему сейчас кто-то решил заняться этим вопросом. Женщина являлась владелицей крупного магазина, который в свое время принадлежал государству, и подозревала, что магазин этот (или здание) видимо понадобился кому-то вышестоящему.
— Пока тебя не было, приносили чай, я взяла для тебя. Вот угощайся, пожалуйста, у меня есть бутерброды.
— Спасибо, — мы вместе поели, и разговор пошел быстрей.
— Меня просто на беседу пригласили к следователю, а из его кабинета сюда сопроводили. Хорошо хоть я с адвокатом вместе пришла, он сообщил родным, что я задержана.
— А я так и не поняла, как родственники узнали, что я здесь. Связаться с ними не разрешили, но адвокат пришел по их просьбе.
— Значит, кто-то сообщил. Я только за ребенка переживаю, — сокрушалась Лена, — ушла, ничего не сказав, когда вернусь неизвестно.
Вот так: дела наши преступные обсуждали мы мало, больше говорили о семье, о себе, о камере. От нее я узнала, что место, где мы находимся, называется ИВС (изолятор временного содержания). В нем никто подолгу не содержится, только до предъявления обвинения и еще «суточники» (те, кому присудили в качестве наказания несколько суток содержания под стражей).
Разговоры наши были похожи на общение двух человек, познакомившихся в поезде: поговорили о том о сем, надоели друг другу, и уткнулись носами в книжки. Я читала новый роман своего любимого Стивена Кинга, а Лена книгу о любви.
Моя первая сокамерница Лена впервые назвала вещи своими именами. Как-то раз она сказала:
— Может все же попросить матрас для нарки?
— Для чего? — не поняла я.
— Для нары, — Лена похлопала рукой по панцирной сетке, на которой сидела.
Это простое слово, да еще из уст интеллигентной Лены, повергло меня в ужас. Я непонимающе уставилась на женщину. Почему она так просто говорит такие слова? Мне неприятно было даже думать о том, что я сплю на «наре». Казалось, что как только я признаю это, то признаю себя виновной и смирюсь с тем, что я здесь надолго. Это слово казалось просто неприличным, и даже произнести его вслух было неприятно, словно сказать нецензурное слово в присутствии родителей или ребенка.
Всего одно слово дало представление о том, что нахожусь я все же именно в тюрьме и кровати здесь вовсе не кровати, а нары. Именно это послужило толчком для осознания того, что закон и заключение, не что-то абстрактное, а вполне конкретное. Я все равно не совсем понимала, где нахожусь и временность моего пребывания здесь не вызывала никакого сомнения. Но теперь после этого слова я уже не так рассчитывала попасть домой через пару дней, как раньше. Хотя в голове, конечно, все равно не укладывалось, что можно провести в таких условиях много лет. Для юной девушки это казалось просто невозможным.
Мы провели с моей соседкой вместе еще два дня и ее отпустили. Открылась дверь, и охранник, обращаясь к Лене, сказал:
— С вещами на выход.
Женщина даже не попрощалась. В считанные секунды собрала немногочисленные пожитки и выскочила за дверь. Я не обиделась на нее, а просто завидовала и недоумевала, почему ее отпустили, а меня нет? Хотя, конечно, держать эту красивую интеллигентную женщину там было просто крайне возмутительно.
Все остальное время я опять провела в одиночестве. Семья передала мне сигареты и книги, а также немного еды. Получив все это, я почувствовала подъем внутренних сил. Мир уже не казался таким серо-мрачным. Как может поднять на бунт человека то, что у него отняли последнее, так и то, что ему дали совсем немногое может всколыхнуть в нем все внутренние ресурсы. Ограничивая людей в заключение, лишая их самых элементарных вещей — этим пытаются сломить волю к жизни, к борьбе. Все это шло из истории, из недр человеческой жестокости и пришло и в наше «гуманное и социальное» общество, практически неизменным.
Что могла я сделать, находясь в четырех стенах? Все эти пенитенциарные учреждения совсем не зря называют изоляторами. Изоляция происходит полная и безграничная, что бы ни говорили о правах и свободах граждан. Каким образом могла я бороться, доказывать свою невиновность и хоть как-то повлиять на развитие дальнейших событий? Будь у меня ручка и бумага, могла ли я составить какой-то документ, просьбу, жалобу? В изоляции у подозреваемого нет ни реквизитов, ни представления о том, какой он может составить документ, что в нем должно быть, а чего нет.
Изолируя подозреваемого, общество наказывает вместе с ним и его семью. Родные люди не имеют возможности связаться с близкими, дать совет, помочь или просто увидеть. Единственное, что они могут сделать — это положиться на адвоката, вверить жизнь своих любимых в руки постороннего человека и попытаться спокойно заснуть.
Все внутреннее устройство ИВС неправильное и противозаконное. Десять дней я находилась там, спала без матраса на голой панцирной кровати. На лице был вечный отпечаток в виде сетки. Помещение не отапливалось, и ни о каком одеяле речь не шла. По моей камере проходила труба, и в ней я обнаружила кран.
Когда мне приносили чай, в алюминиевой кружке, покрытой жиром, я быстро выпивала его и в эту кружку наливала воды из трубы, чтобы хоть как-то умыться. Охранники — исключительно мужчины, которые в любое время могли открыть окошко для еды и любоваться тем, как ты справляешь свои биологические нужды.
Звукоизоляция в здании была нулевой, поэтому шаги в коридоре раздавались издалека. Я прислушивалась к каждому звуку и вскоре знала, когда кто-то приближался к камере. Догадалась я и когда у охраны была пересменка: в это время становилось тихо, никто не шаркал, не кричал, не открывались двери камер. Вот тогда можно было спокойно сходить в туалет, не опасаясь внезапного появления тюремщиков.
Помыться здесь и вовсе не представлялось возможным. Приходилось использовать ледяную воду из-под крана, а была зима. Теперь возмущение по поводу отключения горячей воды, казалось просто смешным. Дома воду давали с шести и до девяти каждый день, а я и не знала своего счастья.
В исторических фильмах судьбы несчастных заключенных (которые всегда оказывались невиновными) очень сильно трогают нас, вызывают негодование и сопереживание, но ведь то, что происходит в наше время, совсем рядом от наших уютных квартир, не намного отличается.
В один из дней меня вывели из камеры уже поздно вечером и куда-то повели. Не успела я испугаться, как попала на кухню. Там стоял огромный чан с водой, и высились горы грязной посуды. Не знаю, чем это мотивировалось (думаю тем, что я была единственной женщиной на ИВС), но мне любезно предложили все это помыть. Охранник, мужик лет сорока, сказал:
— Вот тут мыло, вот тряпка. Надо помыть, — по-бытовому так, словно говорил это жене.
Я встала в позу, уверенная, что главное не подавать виду, что они могут меня сломать и что-то мне сделать.
— Не буду я ничего мыть, — твердо заявила я.
У меня все время было ощущение, что надо будет сражаться, что надо быть готовой к битве, к сопротивлению, к боли. Поэтому я растерялась, когда охранник сказал:
— Не хочешь, не надо, — и как-то даже грустно и устало вздохнул. Наверное, представил, что теперь мыть посуду придется самому.
Мое сопротивление было вызвано, тем, что насмотревшись фильмов, я считала, что после этого меня начнут презирать все заключенные, а охранники еще чего доброго решат, что теперь можно попросить и о других услугах. Слава богу, ничего подобного не произошло. Никто меня не бил, не трогал, не угрожал. Меня просто отвели назад в камеру. Может, кому-то нравилось провести время не в камере, а в другом месте и разнообразить свое существование, не знаю. Моей гибкости в то время не хватало на подобные измышления, поэтому я гордилась своей победой. Может, я смогла бы потом выпросить какие-то блага за оказанную услугу, например, матрас или горячей воды, этого я теперь не узнаю никогда. Думаю, что сейчас я, окажись там, смогла бы добиться многого, не позволила бы себя так унижать. Но тогда мне едва исполнилось восемнадцать и никакого жизненного опыта не имелось. Думаю, что даже если бы я и знала свои права, то это бы не помогло, ведь эти необразованные охранники вряд ли знали бы о них так же хорошо, как я. Просто подняли бы на смех. Такое случается сплошь и рядом.
Для кого не становилось мучением посещение каких-либо государственных учреждений? Кто не сталкивался с безграмотностью и необразованностью? Если говоришь в органах о своих правах, то в лучшем случае тебе ехидно скажут: «Умные все какие!» Так словно умным быть плохо и незавидно. Зачастую люди, работающие в госструктурах, не знают даже того, что входит непосредственно в их профессиональные обязанности. Особенно это было распространено в те годы, когда любую мало-мальски приличную работу можно было получить, только имея связи и деньги. Что уж говорить о глупых мальчишках-охранниках или даже о взрослых мужчинах представителях данной профессии, которые не нашли ничего лучшего в жизни, кроме этой работенки.
Забравшись на верхнюю нару, можно было выглянуть в маленькое узкое окошечко под потолком. Так я поняла, что нахожусь в подвальном помещении, потому что видела асфальт и проходящие мимо ноги. Судя по тому, что ноги мелькали очень часто, место было довольно проходимым. Так странно было наблюдать за этими ногами, спешащими куда-то. Возможно, и я ходила здесь неоднократно, даже не подозревая о том, что кто-то наблюдает за моими передвижениями. Эти идущие мимо мужские ботинки и женские сапожки стали для меня неким символом моего пребывания в ИВС. Началом нового мироощущения — они шли мимо, а ты словно застыл и уже не сдвинешься с места.
Так и протекала моя жизнь в стенах изолятора целых десять дней. За это время ко мне наведался адвокат пару раз и принес бутерброды. Он улыбался и говорил очень много о моей семье и о том, как он с ними общается. Для верности показал договор, который они подписали, так что я верила каждому его слову. Почему-то он не считал нужным обсуждать со мной дело и выяснять подробности произошедшего. Рыжиков не говорил:
— Скажи, это ты сделала или нет? Мне надо знать это наверняка, чтобы строить свою защиту. Я твой адвокат, должен знать всё.
Ничего подобного. Его вообще не волновало, что произошло в тот вечер.
Он преподносил все так, словно это дело решенное, что он сам во всем разберется, а мне надо просто положиться на него. Казалось, что у него все схвачено, за все заплачено и, волноваться совершенно не о чем.
Несколько раз родственники передавали мне еду и некоторые вещи — теплую куртку, белье, зубную щетку и пасту, несколько книг. Последние помогали коротать бесконечные дни, озаренные тусклой лампочкой. Все время хотелось есть. Хотелось нормальной горячей пищи, ведь питалась я там одними бутербродами. Тело постепенно привыкло к холоду и меня не била постоянно дрожь, но сразу после сна бывало очень холодно.
Передачи со свободы могли мне о многом поведать. Вот, например, блинчики. Я точно знала, что принесла их мама, ведь такие блинчики печет только она. А вот эта куртка — моего парня, мама точно никогда не передала бы мне такой бесформенный пуховик, зато он был теплый. Значит, они общаются, делают что-то вместе. Что же они думают в эти моменты? Что обсуждают? Я представляла, как они, буквально несколько минут назад, были где-то совсем рядом, а теперь отходят вместе от здания ненавистного ИВС.
Думая об этом, забиралась снова на верхнюю нару и смотрела в окно. Свет из него давал представление о времени суток, иногда светило солнце и ног было мало, а вот когда вечерело ноги мелькали туда-сюда без остановки. Эта часть улицы хорошо освещалась фонарями, значит, окна моей темницы выходили не куда-то во дворы, а на улицу.
Однажды, как только я забралась на свой наблюдательный пункт, в дверь застучали и охранник заорал:
— А ну спускайся.
Чем я ему помешала? Могла устроить побег? Побеспокоить проходящих мимо граждан? Лишили меня даже такого малого развлечения, потому что теперь, как только я забиралась наверх, откуда ни возьмись, появлялся охранник и прогонял меня.
Наконец, мне предъявили обвинение. Все как положено: в присутствии адвоката следователь (совсем другой, а не та девушка из райотдела) зачитал мне приговор, и я подписала бумагу о том, что ознакомлена и понимаю, в чем меня обвиняют. Все это было сухо и без лишних разговоров и эмоций. Никому не было дела до того, что в данный момент решается чья-то судьба. Для двух служителей закона, это была простая обыденная процедура, на которой каждый из них присутствовал много раз. А я ощущала все больше и больше, что от меня ничего не зависит, что ничем сама я повлиять на происходящее уже не могу. Словно волна подхватывала и несла куда-то, а моей задачей было не захлебнуться.
Вечером десятого дня охранник сказал:
— С вещами на выход.
Как ни хотелось мне поверить в то, что меня отпускают домой, такого позволить я себе не могла. Собрав те немногие пожитки, что скопились у меня за десять дней, я предстала перед охраной. Как полагается, на меня нацепили наручники, и надежды мои на счастливое освобождение тут же растаяли. Меня посадили в большую грузовую машину, специально оборудованную для перевоза заключенных, и мы отправились в путь.
Куда мы ехали на ночь глядя и зачем, конечно же, никто не сообщил. Дурацкие шуточки сыпались из уст охранников:
— Что замерзла? Там тебя согреют злые зэки, — говорил один.
— Я бы и сам согрел, — поддакивал второй, и все умирали со смеху.
Могу предположить, что глупые мальчишки просто бравировали друг перед другом и передо мной. Но все их шутки и ухмылки вызывали отвращение и ненависть. Интеллекта или хотя бы жизненного опыта или этих охранников просто не хватало на сопереживание. А может, они, как и я ранее, просто не осознавали всю серьезность моего положения? Ну и предположить, что сам ты можешь оказаться на месте сопровождаемого, просто немыслимо. В юности каждый считает, что с ним никогда и ничего плохого не произойдет.
Так в конце нашего пути, я поняла, что приехали мы в СИЗО (следственный изолятор), которому предстояло стать мне домом.

Глава 3

Началась долгая процедура оформления. Два молодых человека делали всю работу и, анализируя эту работу потом, я поняла, что, опять же, здесь творилось черт-те что. У меня взяли кровь, причем совсем не одноразовым шприцем, который при тебе вынимают из аккуратной упаковки и надевают на него такую же чистую и тоненькую иголочку. Нет, этот динозавр покоился в железном лотке. Он был огромным и выглядел так словно ему лет пятьдесят, а игла была под стать ему — огромная, толстая и старая. К боли прибавился еще и страх заражения, потому что глядя на это чудовище мало верилось в его стерильность.
После процедуры забора крови заставили раздеться до пояса. Сейчас я думаю, что это была чистой воды самодеятельность, но тогда спорить и получать тумаки не хотелось. Вообще личный досмотр должны осуществлять только люди того же пола, что и досматриваемый, но в тех условиях мрачного каземата я не стала спорить по пустякам. Стояла, чувствуя себя полной дурой, обнаженная под взглядами тюремного персонала. Хорошо хоть грудь у меня всегда была предметом гордости, и я не испытывала особого стыда. Слава богу, никакого гинекологического осмотра не было!
Наконец, началась уже знакомая мне процедура взятия отпечатков. Процедура эта была довольно неприятной: пальцы обмазывали жирным черным веществом и очень крепко прижимали каждый палец к бумаге, а потом и всю ладонь. Отмыть это вещество было не так-то просто, на руках так и остался тонкий слой этой гадости, который я смогла отмыть только на следующий день.
Потом — фотография. С табличкой, как в кино. Вот, в общем-то, и все. Обстановка была не напряженной, даже дружеской. Один из парней, занимающийся моим оформлением, постоянно шутил и рассказывал обо всем на свете. Звали его Андрей, и насколько я поняла, он был такой же заключенный, как и я. Персонала не хватало и они приобщали к делу арестантов. На свободе Андрей работал врачом, и такой ценный не стали отправлять в колонию. В те времена зарплаты людям не выплачивались по полгода, а здесь был шанс на вполне законных основаниях не оплачивать труд человека, исполняющего обязанности врача. За это он находился в привилегированном положении, мог свободно перемещаться по СИЗО и мало чем отличался от работающего здесь персонала.
Андрей видел, что я молчу и шарахаюсь от каждого резкого движения.
Записывая данные обо мне в толстую потрепанную тетрадь, он спросил:
— Статья?
— А это обязательно? — с опаской поинтересовалась я, так как меня уже достала реакция ментов на мою статью.
— Мне надо записать, — сказал Андрей. — А что такое? Нас здесь уже ничем не удивишь.
Я назвала свою статью и, немного осмелев, добавила:
— Как только менты узнают, каждый считает своим долгом меня ударить.
Андрей присвистнул:
— Ты первая, кого я здесь встретил с такой статьёй. Не переживай, здесь менты до тебя не доберутся. Ты теперь в СИЗО, а по-простому — в тюрьме. Ментов здесь нет, и бояться их расправы, не стоит. Охраняют нас военные, а им до ментовских разборок нет никакого дела. Скорее наоборот — они друг друга недолюбливают.
— Ты первая, кого я здесь встретил с такой статьёй. Не переживай, здесь менты до тебя не доберутся. Ты теперь в СИЗО, а по-простому — в тюрьме. Ментов здесь нет, и бояться их расправы, не стоит. Охраняют нас военные, а им до ментовских разборок нет никакого дела. Скорее наоборот — они друг друга недолюбливают.
Он провел меня в комнату вроде склада, и там мне выдали кусок тонкого одеяла (именно кусок — метр на метр) и простыню с огромной дырой посередине; железную кружку и ложку без черенка. Я расписалась в получении одеяла, простыни и посуды и распрощалась с Андреем.
С этой экипировкой я пошла вслед за конвойным по темным коридорам. После оформления появилась и бабуля, которая, видимо, прошла всю эту процедуру еще раньше. Думаю, что раздеваться по пояс ее не заставляли.
Когда мы поднялись чуть выше (не знаю, вышли мы из подземелья или нет), я увидела ряды камер. Длинный коридор уходил куда хватало глаз и тусклого освещения вправо и влево. По обе стороны коридора были одинаковые металлические двери, окрашенные зеленой краской, отличались они только номерами, нанесенными на них белой краской. Охранник подвел нас к одной из дверей. Мне велел встать лицом к стене, руки за спину. Он открыл камеру и отправил туда бабулю. Закрыв за ней дверь, молча повел меня вперед по коридору.
Наконец мы остановились. Мой конвоир достал связку ключей и первым делом ударил ногой по двери, нарушив гробовую тишину этого мрачного коридора оглушительным лязгом. Сейчас меня уже не интересовало ничего, что оставалось в этом мире, все мои мысли были там, по ту сторону таинственной двери. Провозившись какое-то время с замком, конвойный, наконец, открыл дверь.
То, что предстало моему взору в первый миг, заставило отпрянуть назад, а мысль заработала только в одном направлении — направлении побега. Бежать, бежать отсюда и никогда не видеть этого ужаса, не чувствовать этого запаха и забыть. Я попятилась, но меня бесцеремонно впихнули в камеру. За спиной громко клацнула дверь, оставив охранника и мои надежды на то, что это просто злая шутка или страшный сон, там, в другом мире.
Я увидела, а точнее ощутила на себе взгляд двадцати пар глаз: недовольных, удивленных, сонных, безразличных, каких угодно, но только не доброжелательных. Понять тогда это моему разуму не представлялось возможным. Он отказывался воспринимать увиденное. А предстало передо мной вот что: помещение около пятнадцати квадратных метров, в котором стояло шесть трехъярусных нар. Прямо около двери справа стоял небольшой стол, уместиться за которым могло от силы человека три, так как одной стороной он был придвинут к стене. Над столом висела полка, со множеством ячеек, в которых стояли кружки и пластиковые коробки от масла. Слева — небольшая раковина. Сразу за ней, в двух шагах от стола, находился туалет, такая же дыра в полу, как и на ИВС (правда, за невысокой железной дверцей).
В нос тут же ударила неимоверная тошнотворная смесь всевозможных запахов: и грязных тел, и готовящейся еды, и туалета. Все это витало в клубах сигаретного дыма, окутывало тяжелым облаком и не давало дышать. Меня удивило, откуда здесь вообще берется кислород, ведь такое количество людей поглощает его наверняка моментально. Как же сюда попадает свежий воздух? Никакой вентиляции я не обнаружила.
Сначала я не могла понять устройство этого странного дивного мира. Ты словно попал в один из фильмов про постапокалипсис. Какое-то невероятное многоуровневое государство, все увешанное пестрыми тряпками и гроздьями еды, а еще какими-то веревками, сделанными, похоже, из простыней. Я боязливо подняла глаза к потолку, но и оттуда на меня глядели лица. Там, наверху, все люди (бесполые для меня в тот момент) были обриты. На их лысых головах уже начинал отрастать ежик, и они словно ощетинились этими короткими волосами, и смотрели, и смотрели. Молча, ничего не говоря. Подобного я не видела в самом страшном кино. Что делать и как себя вести? Некоторые смотрели на меня огромными блестящими глазами, с неестественно расширенными зрачками, как сумасшедшие в дурдоме. Те, что сверху, утопали в клубах сигаретного дыма, который по законам природы поднимался вверх. Потолок был серо-желтый от никотинового налета. Проглядывающие между нар стены, были такого же серо-желтого цвета.
Вдруг откуда-то из глубин этого хаоса появилась женщина. Она расчёсывала длинные густые черные волосы ярким гребнем. Видом своим она напоминала цыганскую баронессу и в этом кошмаре поразила своей натуральностью. Словно в черно-белом кино появился цветной персонаж. На ней были фиолетовые лосины и красная майка. Женщина выделялась ярким пятном среди этого серого ужаса. Ее появление помогло мне справиться с подступившей тошнотой, позволив сфокусировать внимание на ней одной.
На вид ей было около пятидесяти. Тонкий длинный нос, живые карие глаза. Она внимательно на меня посмотрела, и, наконец, я услышала первые слова, произнесенные здесь:
— Ну, давай посмотрим твои вещички.
С детства испытывая неприязнь к цыганам, я вполне однозначно восприняла эту фразу. Я уж было хотела воспротивиться, но потом вспомнила о своем решении поступать мудро и не препятствовать естественному ходу событий. Да и за что воевать? У меня и было-то всего несколько вещей и книги, уложенные в пакет. Эту потерю можно пережить. Я покорно отдала пакет с вещами появившейся невесть откуда женщине. Такой же серой, как и все остальные жители этого хаоса.
Та достала из него мою одежду. Книги и туалетные принадлежности трогать не стала. Она тщательно осматривала вещи, и я в скором времени поняла, что их проверяют на наличие вшей, пристально вглядываясь в швы на белье. В таких антисанитарных условиях это было весьма разумно. После этого они посмотрели мне голову, и, наконец, женщина, похожая на баронессу, представилась:
— Ну что ж, добро пожаловать. Меня зовут тетя Женя. А тебя? Откуда ты?
— Меня Ира. Я местная.
— О, местная, это хорошо. Я тоже местная. Потом ты мне расскажешь что-нибудь. А теперь полезай наверх и поспи.
Она указала мне на третий этаж. Только там, в глубине камеры была одна пустая нара. Себе под нос тетя Женя пробурчала: «Там посмотрим: спускать или опускать будем».
С ужасом я глянула наверх. Я не могла себе представить, как туда можно забраться. «Третий этаж» находился под самым потолком, и его даже не было видно с пола. Никаких лесенок и приспособлений для того чтобы туда подняться. Но делать было нечего. От меня явно ждали того, что я уберусь с «первого этажа», поэтому пришлось приготовиться к восхождению. Обувь я оставила внизу и ступила на нижнюю нару.
Я боялась наступить на чью-то постель (кто знает, что здесь за это полагается), поэтому как можно аккуратней забралась на второй этаж, ставя ноги на металлический каркас кровати и подтягиваясь на руках. Как бы осторожна я ни была, все это сооружение ходило ходуном. Оно состояло из двух спаренных трехъярусных нар, старых и скрипучих. К счастью, никто не цыкал и не рычал на меня за то, что я вызвала небольшое землетрясение своим появлением, и я благополучно оказалась наверху. Снизу мне любезно подали мои вещи.
Я очутилась словно в ином измерении. Все другое: другой воздух (весь сигаретный дым поднимался сюда), другой ракурс (не так много ярких тряпок и ничего не свисает сверху), другие лица. Какие-то страшные и ужасные. Рядом со мной лежала старуха. Да-да очень старая (позже я узнала, что ей семьдесят два). Как она сюда вскарабкалась? За что могли посадить старуху, и почему тетя Женя отправила эту женщину на третий этаж?
— Здрасте, — пролепетала я.
Она, молча, зыркнула на меня из-под густых старческих бровей и отвернулась спать. Да, мои ночи на ИВС в одиночестве на первом этаже показались теперь раем. Я кое-как постелила рваную простынь, выданную мне, стараясь как можно меньше трясти нары, и легла. Мне казалось, что я никогда не смогу здесь уснуть. Теперь я знала, что значит страх. Это оказаться на такой высоте, среди чуждой тебе толпы безразличных лиц. Очень высоко и очень страшно. Я боялась шелохнуться, чтобы не упасть, представляя себе падение с этой высоты. Хотя ширина нары была такой же, как у обычной односпальной кровати — сантиметров шестьдесят — но на такой высоте, она казалась намного уже. Это как идти по узкому бордюру в двадцати сантиметрах от земли или поднять этот же бордюр на стометровую высоту. От одной мысли о падении потеряешь равновесие. Никакого бортика, который мог предотвратить вынужденный полет, не было, и я ухватилась рукой за край нары, чтобы всегда его чувствовать.
Расстояние между нарами было небольшим, где-то в полметра, при падении я обязательно ударюсь или зацеплюсь и сломаю что-то.
Единственная тусклая лампочка светила прямо в лицо. Я украдкой посмотрела на моих соседок по третьему этажу и обнаружила, что все они положили себя полотенца на глаза. Они лежали так неподвижно и одинаково, что были похожи на мумий, давно забытых здесь, в этом краю третьего этажа. Протянув руку, я могла дотронуться до потолка. Нельзя было пошевелиться, и, еще в камере стоял равномерный гул, словно в пчелином улье. Наверное, благодаря этому я уснула. Все же здесь был матрас, и это была первая мягкая кровать за две недели. А еще было тепло. Наконец впервые за две недели я согрелась, и меня перестал бить озноб. Наверху было даже жарко, так что можно было не укрываться.
Блаженство!

Глава 4

Посреди ночи я проснулась. Оттого, что хотела в туалет. Вопреки ожиданиям никто не спал, а наоборот жизнь кипела полным ходом: ели, курили, пили что-то из железных кружек и смеялись. Тогда-то я и узнала, что в тюрьме никто ночью не спит. Как только наступает вечер, тюрьма просыпается и начинает свою жизнь. Отсыпаются потом, днем. Вот так началась и моя ночная жизнь.
В туалет хотелось нестерпимо, но как на глазах у всех этих женщин спуститься вниз и справлять свои нужды? Я не могла себя заставить это сделать. Вот оно — еще одно унижение, очередное испытание, через которое необходимо пройти. Я не стала бы описывать всех этих подробностей, но для осознания всей той жизни, это просто необходимо. Нужда все же заставила меня начать спуск. Казалось, что взоры обращены на меня, и глаза каждой следят и ждут, когда же я совершу ошибку. Благополучно спустившись, я ощутила дрожь в ногах и руках от непривычного напряжения мышц. Стараясь ничем не выдать своего смятения, на негнущихся ногах пошла к туалету. Меня сопровождали миллионы глаз. Железная дверца туалета противно и громко заскрипела. По привычке я искала защелку на дверце, которой не оказалось и в помине. От страха меня прошиб пот.
Возможно, такие душевные терзания по поводу туалета были только у меня, ведь у нас в семье об этих вещах даже не говорили вслух. Говорилось что-то вроде: «Посетить одно местечко» и тут после этого — пойти «на парашу» при всей камере. Интеллигенция со своей благовоспитанностью в такие моменты оказывается в проигрыше.
Когда я искала, где же смывается унитаз, то, подняв глаза, увидела жуткую картину. Напротив туалета, может в полуметре от меня, стояла нара, а на втором ярусе, головой в сторону туалета лежал мужик. Страшный и огромный. Черные волосы коротко острижены, огромные ручищи сжимают сигарету, а противный рот выпускает струю дыма. Он не сводил с меня глаз, внимательно рассматривая все, что я делаю.
Сердце у меня ушло в пятки. Я скорей постаралась выйти оттуда и ринулась наутек к своему спасительному месту на третьем этаже. А он смотрел на меня и довольно ухмылялся. Господи ты боже мой! Кто это? Что это такое? Что он тут делает? И как я, скажите на милость, смогу еще раз пойти в туалет? Я пулей взлетела к себе наверх, забыв обо всех предосторожностях, натянула одеяло и лежала, обливаясь потом. И никому не было никакого дела до него. Сон теперь не шел, и я в ужасе прислушивалась к разговорам. Снизу послышалось оживление, и женщины загалдели, зашумели, смех стал громче. Я услышала обрывки фраз:
— Сейчас начнется веселье.
— Ждать совсем немного.
А еще что-то про новеньких, я не разобрала что, но знала, что новенькая здесь только я.
Я тут же решила, что веселиться будут со мной, что заявятся мужчины для каких-то утех. Словно мало было огромного мужика у туалета. Мне было так страшно, что в какой-то миг я заметила, что одеяло, под которым я лежу, трясется мелкой дрожью. Я даже и не знала раньше, что мое тело на это способно. Как бы я ни хотела сохранять внешнее спокойствие, тело само меня выдавало и было мне неподвластно. Я не заметила в камере ни молодых, ни просто привлекательных девушек и решила, что буду отстаивать свою честь до конца. Насмотревшись американских фильмов, я уже представляла сцены насилия в камере, где все тебя мучают и бьют, для того чтобы преподать урок. Чаще всего в этих фильмах вообще непонятно почему они там друг над другом измываются. Но может это просто заведённый порядок в тюрьме? Как в армии есть хлеб с гуталином.
Чего я только не передумала в последующие пятнадцать минут. Вспоминала все приемы, которые когда-либо видела, и думала, что если продержусь до конца и не сдамся, то после месяца в лазарете вернусь назад в камеру уважаемым человеком. Искала веские доводы, подбирала такие слова, чтобы враз всех поставить на место.
Мне показалось, что прошла целая вечность, когда дверь камеры со страшным лязгом открылась. Внутрь вошли два молодых человека: худые, щуплые, нездоровые и некрасивые. В камере тут же поднялся шум, визг, крик, аплодисменты и улюлюканье. Отовсюду летели возгласы: «Иди к нам, красавчик», «Наконец-то», «Мы заждались». Но красавчики не проявляли никакого интереса. Они были скорее смущены и напуганы, и, по-моему, не меньше моего. Стараясь не поднимать взгляда на женщин, они направились к умывальнику и достали инструменты: простые сантехники, пришли починить кран. Как я позже узнала, это было очень распространённой забавой для скучающих арестанток — поломать кран или разбить лампочку. Тогда вносилось разнообразие приходом посторонних. К тому же настолько уже забытых мужчин.
Они провозились с полчаса, немного освоившись, общались с женщинами, смеялись и флиртовали. Мне кажется, что они и так затянули с починкой крана, и как бы им ни хотелось, пришлось все же собрать инструменты и отправиться восвояси. Все время пока рабочие возились с краном, дверь в камеру была открыта, а за ней стоял скучающий охранник. Насколько я могла судить, заходить внутрь он не мог, но и оставить двух рабочих наедине с двадцатью женщинами тоже.
Кроме общения была еще одна большая польза от сломанного крана — приток свежего воздуха. У меня все время слезились глаза от едкого дыма, поднимающегося вверх. Казалось, что курили все и сразу. У меня тоже оставались сигареты с ИВС, но я не решалась закурить здесь наверху. Вставал вопрос: куда стряхивать пепел? Мои наблюдения за соседками ничего не дали, соседка-бабка не курила, остальные спустились вниз.
После того как сантехники ушли, в камере восстановилась относительная тишина, и я решила постараться уснуть и больше ничего не бояться. Жители третьего этажа вернулись к себе, и старуха, лежащая рядом, что-то рассказывала женщине напротив, при помощи жестов и каких-то омерзительных звуков, похожих то на писк крысы, то на шипение змеи, то на кваканье лягушки. Короче говоря, они были гадкие и пугающие, но женщина напротив одобрительно кивала своей грязной головой, которая откидывала огромную тень на стену. Ну и компания теперь у меня! Заснуть никак не удавалось, а потом и вовсе расхотелось, потому что стали происходить странные и любопытные вещи. Первая моя ночь в тюрьме была просто полна сюрпризов и загадочных событий.
Сперва я услышала три глухих удара в потолок. Тук-тук-тук. Оказалось, что их ждали, потому что одна из женщин сказала:
— Ну, наконец-то.
Потом другая:
— Давай скорее причал.
Это было похоже на разговоры на незнакомом языке. Отдельные слова разобрать еще можно, но вот уловить суть…
Я увидела эту женщину на соседней наре возле окна, на втором ярусе. В руках у нее была длинная, метра два длиной, трубка. Похоже, что сделана она была из газеты. Я не отрывала от нее глаз, боясь пропустить хоть что-то. Насколько непонятным для меня было то, что делали эти женщины, настолько же обычным делом это было для остальных. Верхний ярус вообще не обращал никакого внимания на действия людей внизу. Ну а те, что находились внизу, никогда не смотрели вверх. Вот никто и не заметил, что я как завороженная не могу оторвать от них взгляда. Девушка просунула эту трубку, которую называли «причалом», в окно. Назвать окном это отверстие в стене было очень сложно. Не мудрено, что я поначалу вообще не заметила, что в камере есть окно. Небольшое оконце было забрано решеткой, снаружи оно закрывалось еще одной решеткой наподобие вертикальных жалюзи, а за ними крепилась мелкая сетка. Так что попадал ли воздух сквозь все эти решетки остается под вопросом. Просунув длинную бумажную трубку сквозь решетки, девушка некоторое время что-то там шурудила, а потом извлекла веревку. Эту веревку она зацепила крючком, находившимся на конце причала. Похоже, сделан он был из простого стержня от ручки.
Привязав веревку к решетке, она вскочила и три раза ударила кулаком в потолок. Через мгновение веревка туго натянулась. Когда она стучала, то заметила, что я наблюдаю за всеми ее действиями и сказала:
— Хочешь писаться?
— Что делать? — переспросила я.
— Ну, переписываться с кем-нибудь? Над нами камеры малолеток: какие-никакие, а мужчины.
Что за бред, подумала я. О чем с ними переписываться? Я размышляла, что, может, невежливо будет отказаться.
— А о чем с ними говорить?
— О любви.
— Бред, — вырвалось у меня.
Но девушка не обиделась:
— Все так говорят поначалу, а потом жить без них не могут. Я Валя, — сказала она, — мы с тобой землячки.
Вале на вид было лет тридцать, полная и жизнерадостная женщина. Из тех веселых пышек, которые вечно улыбаются. Во рту у нее не было половины зубов, но это ее ничуть не смущало, и она все время улыбалась. Поначалу я смущалась, глядя на эту беззубую улыбку, но она была искренней и доброй, и вскоре я привыкла и перестала обращать внимание на такие пустяки.
Тут в потолок трижды постучали, и Валя бросилась к веревке. Она стала тянуть ее и наконец, извлекла груз — несколько листков бумаги, сложенных в несколько раз и накрепко привязанных к веревке. Каждая бумажка была подписана: «Кате», «Тане», «Вике», и Валя раздала письма адресатам. Девушки, по всей видимости, с нетерпением ожидали писем и бросились их читать. Валя тоже прочитала свое письмо, то и дело хихикая и восхищаясь чем-то. Мне стало жутко интересно: о чем эти взрослые женщины могут переписываться с мальчиками, которым еще и восемнадцати не исполнилось?
— О чем же вы там пишете?
— Если интересно, то у меня есть один мальчик хороший. Давай он тебе первый напишет, — предложила Валя, — ты и не заметишь, как за перепиской ночь пробежит. Ты думаешь, зачем мы с ними общаемся? Ночь пишем, день спим. Время летит незаметно. А так тут можно сойти с ума.
— Хорошо, — согласилась я, — пусть пишет.
Надо вливаться в коллектив. Если люди здесь так живут, то делать нечего, надо приспосабливаться. К тому же, мне было всего восемнадцать, и лежать на наре, ничего не делая, я просто не могла. Валя убежала писать ответ, и через некоторое время остальные девушки отдали Вале свои записки. Та быстро привязала к веревке письма, которые назывались «ксивами», и постучала три раза в потолок. Веревка называлась «конем», а удар три раза означал «забирай коня». Все происходило быстро, слаженно и тихо.
Пока мы ждали ответа от мальчишек, Валя рассказывала мне о премудростях ее дела.
— У тебя тонкая рука, это хорошо, — сказала она, — легко в решку пролезет.
— Куда? — не поняла я.
— Решка — окно, от решетки, наверное.
— А-а-а, понятно.
— Сможешь меня заменить, когда я уйду. Будешь коногоном?
Я что-то промямлила в ответ, потому что была уверена, что это дело не одобряется охранниками, и я не знала, какие положены санкции, если меня поймают?
— Ладно, научишься, — махнула Валя рукой.
В каждой камере существовал человек, ответственный за поддержание вот такой «веревочной» связи. Ведь важна была не только детская переписка, не несущая в себе никакой нагрузки, но таким образом вся тюрьма общалась между собой. Подельники могли обсудить линию защиты, согласовать показания на допросах, чтобы не попадать впросак, приструнить кого надо, узнать как дела и не нужно ли чего. В тюрьме много своих законов, и хоть каждая камера была изолирована, но информация доходила до каждой без проблем, благодаря тюремной «социальной сети».
Как только наступал вечер, каждая камера должна была «построиться» — так назывался этот процесс. Веревка, протянутая из одной камеры в другую, называлась «дорога». Если посмотреть на тюрьму ночью снаружи, то можно было бы увидеть что-то типа всемирной паутины: из каждой камеры свисала веревка, которая соединяла ее с соседней: вверх, вниз или вбок. Некоторые камеры находились на весьма важных пресечениях дорог, образующих перекрёстки, через которые шла вся тюремная почта. И если некоторым камерам было лень строиться каждую ночь, то для жителей камер, находящихся на перекрестках, выбора не было, ночное построение было их обязанностью. Вот таким образом могли общаться между собой подельники. Человек, ответственный за построение и почту, назывался «коногон». Валя продолжала мое обучение, она была не прочь поболтать и рассказывала обо всех премудростях:
— Я сейчас коногон.
— И что ты делаешь?
— Для начала делаю причал.
— Это что такое?
— Вот эта трубка, — она показала скрученные газеты. — Ничего сложного. Просто скатываешь газеты трубочками и вставляешь одну в другую до нужной длины.
Иногда причал мог быть и коротким (сантиметров пятьдесят), но при сильном ветре или для того, чтобы «построиться» с отдаленной камерой он мог достигать в длину два-три метра. У некоторых камер причал был деревянный, сделанный из половой доски. Его можно было аккуратно вставить назад в щель в полу, и он становился незаметным. Нам так не посчастливилось, поэтому причал был бумажным.
— Потом коногон должен уметь плести коня.
Я улыбалась — все эти слова звучали смешно. «Конем» называлась веревка, при помощи которой осуществлялось «построение». Плели веревку из ниток, распустив чью-нибудь вязаную кофту.
— Я тебе потом покажу, как это делается. Вообще, мы тут строимся только с малолетками сверху, они сами коня делают. Девчонкам не часто приходится этим заниматься. Но иногда наши детки просят нитки, тогда надо обязательно им помочь.
Коногон был в ответе за доставку почты, должен был не спать всю ночь и делать еще бог знает что. Разговор стал интересен, хотя мне казалось, что запомнить все эти слова и их значение просто невозможно. Я ей так и сказала:
— Я никогда этого всего не запомню.
— Запомнишь. Я тут сама всего месяц. Через неделю будешь говорить на тюремном.
Эта перспектива меня не очень обрадовала. Раздался стук — три раза — означающий «забирай коня». Валя бросилась за почтой.
Счастливый коногон протянул мне послание, написанное корявым детским почерком на клочке бумаги. Я с огромным интересом развернула «маляву»[1]. Мальчика звали Денис. Он писал о себе, как выглядит, сколько ему лет, из какого города. Потом просил написать о себе. Вот так завязывались все знакомства. И я, уже мало чем отличаясь от остальных, уселась строчить ответ. Ночь действительно прошла очень быстро, интересно и весело. Денис оказался весельчаком и писал шутки и смешные рассказы из его приключений на свободе, так что я покатывалась со смеху.
Рано утром было всеобщее построение. Камеру открыли, и мы все вышли в коридор для пересчета. Потом отправились назад. Такое происходило каждое утро, и вскоре я приловчилась сквозь сон, только услышав грохот открываемой двери, подскакивать и, не просыпаясь окончательно, выходить в коридор. Это стало ритуалом. После взбиралась к себе и вновь погружалась в сон до самого обеда.
Первые дни я находилась в постоянном напряжении и страхе. Старалась как можно реже спускаться с третьего этажа и показываться кому-то на глаза. Я прислушивалась и приглядывалась, запоминая все, что могло пригодиться. Утром какая-то мрачная женщина сказала мне спуститься и поесть. Я сначала было отказалась, считая, что за еду мне платить нечем, но женщина настаивала, и мне ничего не оставалось как спуститься. Переживала я, как оказалось, зря. Мне выдали пластмассовую коробочку из-под масла, в которой была казённая каша. Вкуса омерзительного, но я через силу запихнула ее в себя, не зная правил данного общества. Возможно, если я начну кривиться, это воспримут как-то не так? К тому же, я видела, что многие едят с удовольствием. Никто на меня не обращал внимания, не пялился, все занимались своими делами и не проявляли никакой агрессии.
То и дело слышались песни и смех. И хоть на свободе я никогда не жаловала шансон и песни на тюремную тематику, а здесь они брали за душу. Тетя Женя была просто звездой. Она постоянно рассказывала забавные истории из жизни и все, открыв рот, слушали. Это было интересно и очень смешно, в ней поистине пропадал огромный талант. Она умела собрать аудиторию. Девушки постоянно просили ее что-то рассказать, а Женя была рада и, в свойственной только ей одной манере, язвительно и грубовато рассказывала о своих приключениях. С подобными ей людьми я раньше не сталкивалась: все мои знакомые пятидесятилетние женщины были учительницами, библиотекарями или бухгалтерами. Спокойные и уравновешенные, они совсем не походили на тетю Женю. Последняя, несмотря на свой возраст, была задорной и хулиганистой, она воспринимала окружающий мир, совсем не так как привыкла я. Например, она рассказывала, как пошла к своему женатому любовнику домой и закидала его окна комьями грязи, потому что он не звонил ей несколько дней. Я в другой жизни, наверное, пришла бы в ужас от подобных речей, но здесь, слушая Женю, мы просто катались от смеха, представляя себе описываемую картину.
Как-то раз она подозвала меня к себе и решила познакомиться поближе. Первым вопросом, который смотрящая задала мне, был вопрос о статье. То есть о том, за что меня сюда «направили». В тюрьме твоя статья была чем-то вроде визитной карточки: по ней определяли многое. Я и сама, спустя каких-то пару месяцев, могла с первого взгляда распознать, какая статья у новенькой, только вошедшей в камеру. По статье могли определить положение человека, его возможности и то, чего от него ждать. Если это была немолодая женщина, обвиненная в экономических преступлениях, то относились к ней уважительно, у нее всегда были самые вкусные продукты и дорогие вещи. Они имели хороших адвокатов, и начальство тюрьмы их не третировало. Чаще всего для них отводилась отдельная камера, но случаи бывали разные. Если же новенькая была наркоманкой из отдаленного крымского городка, то всем враз становилось ясно, что ждать этой несчастной нечего.
Так вот тетя Женя спросила:
— По какой статье деточка?
Каждый, кто провел там хоть месяц, знал весь уголовный кодекс чуть ли не наизусть. Поэтому чаще всего никто не называл свою статью целиком, говорили просто номер, и все всем было понятно. Так как номера статей сейчас изменились (с тех пор поменялся УК), то я не буду их называть. Если говорили два-два-девять, то все знали, что девушка наркоманка, или девяносто первая — убийство. Я ответила Жене:
— Нанесение тяжких телесных повреждений сотруднику правоохранительных органов. И еще хулиганство в довесок (в те времена статья 189 и 206 УК)[2].
Тетя Женя была очень удивлена. Такого номера она вообще не знала, и подобный экземпляр попался ей впервые. Как выяснилось, с подобной статьей я была одна на всю тюрьму. Не знаю точного количества заключенных, но что-то около двух тысяч человек.
Другие тоже подключились:
— Я была уверена, что ты наркоманка.
— Почему это?
— Очень худая.
— Просто сейчас времена тяжелые. Я не наркоманка.
— А что сотрудник, жив?
— Вроде да.
— Вот ведь сволочь живучая.
— И не говори.
Девушки оживились, я почувствовала, что нравлюсь им, поэтому решила подлить масла в огонь, теперь-то чего скрывать?
— Это был сотрудник УБОПа. Подразделение «Сокол».
— Ого, — присвистнули сокамерницы.
— Вот это да, молодец. Били тебя?
— Ну не очень сильно. Вот, — я подняла свитер, показывая синяки на боку, вспомнила еще удар ногой по лицу, но промолчала. Вспоминать об этом было унизительно. — Боялись, что я помру. Поэтому на брате отыгрались. Я столкнулась с ним в коридоре как-то, на него страшно было смотреть — весь синий.
— Сволочи. У меня вот, — сказала одна женщина, показывая забинтованные пальцы. Выбивали признание, засунув пальцы в щель между дверями. Подписала согласие в тридцати кражах. Даже в тех городах, где отродясь не была.
— Ну а куда им «висяки» девать? Какая тебе разница за сколько краж сидеть, за две или тридцать? — весело встряла другая. — У меня тоже вот, — она показала выбитый зуб.
— А у нас на районе менты, если с наркотой поймают, то только минетом можно отмазаться. Они это дело любят, — сказала третья.
— А вообще у них много всяких способов так побить, что никаких следов не останется.
Я подумала, что мне может еще повезло, хоть зубы целы. Они вспоминали свои побои как нечто совсем обыденное, меня даже затошнило слегка.
Время, конечно, было нелегким. Мы все привыкли к беззаконию, прохожие боялись наткнуться друг на друга, потому что каждый второй в городе был чей-то «браток», а менты были те же бандиты, только в погонах. Кто из них имел больше власти? Даже не знаю, но знаю одно — никто не обращался за помощью в милицию — ее боялись и ненавидели.
Девушки так радовались, тому, что я чуть не убила сотрудника правоохранительных органов, словно я отомстила за всех обиженных этими «сотрудниками».
— Может она и молодец, — сказала тетя Женя сокамерницам, — но теперь-то тебя уж точно не выпустят, — добавила, поворачиваясь ко мне.
Галдеж прекратился, мы все подумали о том, что это правда, и она была грустной.
— А адвокат есть у тебя? Родственники?
— Есть. Рыжиков, его и наняли родственники.
— О, Рыжиков, это один из лучших в нашем городе. И самый дорогой. Видимо, любят тебя.
Как оказалось, о моем адвокате, расценках и возможностях защитника, они здесь были осведомлены лучше, чем я сама.
Раздался грохот дверей, и охранник крикнул:
— На прогулку!
У меня внутри все опять обмерло. С девушками из нашей камеры я вроде нашла общий язык, а что делать, если кто-то прицепится во дворе? С замиранием сердца я натянула пальто и пошла на выход.

Глава 5

Мы построились в шеренгу и гуськом направились на прогулку. Девчонки смеялись и шутили, пытались говорить с охранниками, которые улыбались и иногда отвечали грубовато, но без неприязни. Конвоиры старались соблюдать при этом дистанцию, видимо не полагалось общаться с заключенными, но получалось у них плохо — нет-нет, а ответит на вопрос. Даже странно было на это смотреть: простые люди, простые разговоры. Никакой агрессии или отвращения. Я постепенно начинала привыкать к своим сокамерницам, и они мне не казались уже такими страшными, как в первый миг.
Какое-то время мы шли по тюрьме, но вскоре вышли на улицу. Ничто не указывало на это, кроме свежего морозного воздуха, глотнув которого я поняла, как моим легким его не хватало все это время. Я дышала и дышала, хотелось втянуть его весь, хоть он был сырым и промозглым. У меня даже слегка закружилась голова от избытка кислорода. Нас окружали узкие каменные коридоры, а сверху, все настолько было забрано решетками, что неба и не видно. К тому же оно было серым в тот день и сливалось с таким же серым пейзажем тюрьмы. Сверху по этим решеткам тоже прохаживались охранники, мы видели подошвы их ботинок и характерный лязгающий звук, разносящийся громким эхом.
Наконец, открылась одна из металлических дверей, и охранник посторонился, пропуская нас вперед. Девушки все так же цепочкой потянулись во двор. Когда я туда попала, то в недоумении стала озираться по сторонам. Двором это пространство назвать было просто невозможно. Маленький бетонный колодец, размером чуть больше нашей камеры. Бетонный пол, стены под «шубой» и все. Никого постороннего там не было, только девушки из моей камеры. Никакого по-американски огромного киношного двора со страшными группировками, баскетбольной площадкой, качками и так далее. Я в недоумении осмотрелась, и, не выдержав, спросила:
— И сколько длится прогулка?
— Минут тридцать.
Что здесь делать тридцать минут? Я просто не могла этого взять в толк. Там даже негде было размять ноги, потому что сгрудившиеся женщины занимали почти все пространство дворика. Они просто стояли группками и переговаривались. Иногда слышались крики девушек из других двориков, наши им отвечали, коротая, таким образом, время. По всей видимости, справа и слева от нас были другие дворики, в которых тоже шла прогулка. Мужских голосов слышно не было, может они гуляли в другое время или в другом месте? Охранники продолжали неспешно прогуливаться сверху по решеткам, которыми было украшено небо над головой. Они иногда кричали женщинам, чтобы те заткнулись, но всем это было только в радость, арестантки смеялись и посылали охрану куда подальше. Видимо весь этот ритуал продолжался тут годами и был ничем иным, как привычкой.
При свете дня я имела возможность лучше рассмотреть моих сокамерниц. Какими жалкими мы все выглядели! Плохое освещение камеры скрывало недостатки и возраст. А здесь при свете дня, пусть и пасмурного, стало очевидно, как обстоят дела. Плохая кожа, очень бледная от дефицита солнца, сухая от недостатка витаминов, помятая от ночных посиделок. Макияж, который казался в камере вполне уместным, здесь при свете дня выглядел крикливым и вульгарным. Неудивительно, что арестованных в кино и книгах рисуют именно такими: раскрашенными и неухоженными. При том освещении, просто невозможно оценить свои старания. Грустная картина.
Через тридцать минут, когда у меня окоченели руки и ноги, нас наконец-то повели назад. В камере было тепло, и давали обед. Попробовав это варево, я поняла, что есть его не смогу, поэтому залезла к себе на третий этаж и уснула. Да так быстро и крепко, что и предположить не могла.
Так прошел первый день. Я практически ни с кем не общалась, сползая со свой нары, только чтобы сходить в туалет и поесть. Но так как еду эту есть было невозможно, то тут же возвращалась к себе назад. Никто меня не трогал и вообще не обращал никакого внимания. Я же, в свою очередь, могла наблюдать и слушать. Думаю, что это было наиболее правильное поведение. Интуитивно я поняла как себя надо вести. Я приметила и запомнила все детали поведения других женщин, никому не докучая при этом вопросами. Очень неприятным для меня был вопрос посещения туалета. Для этого был придуман целый ритуал. Нужно было громко сказать, что ты туда идешь, чтобы никто не ел при этом (бред бредом, но он соблюдался). Чтобы запах не убил наповал жителей камеры, нужно было жечь газеты, сидя в туалете. Это хоть как-то отвлекало от глаз страшного мужика, спящего рядом с туалетом. Слава богу, что ела я в то время настолько мало, что ходить жечь бумагу мне приходилось крайне редко.
Ночь прошла в переписке с мальчишками сверху. Все было относительно спокойно, никаких нарушений, драк и скандалов. Я могла курить, стряхивая пепел в спичечный коробок, наблюдать за Валей, которая с наступлением ночи становилась очень активной и беседовать с соседями по третьему этажу. Ими были: старая глухая бабка, лежащая рядом; женщина на наре напротив — неопределенного возраста, она все время копалась в пакетах и раздражающе шуршала ими; еще напротив лежала толстая молодая девушка, недовольно взирающая по сторонам. Она сказала мне:
— Тебе хорошо, ты такая худенькая. У меня сейчас депрессия начнется.
Я не знала, что на это ответить, поэтому промолчала. А сама думала: чем чревата ее депрессия?
За бабкой виднелся еще один силуэт, но рассмотреть ту жилицу я не сумела.
Валя хихикала, получая почту, прыгала с нары на нару, передавая письма. Все ходило ходуном, но она не обращала на это внимания. Снизу доносились взрывы хохота, но понять, что вызвало общее веселье, было нельзя. Здесь, наверху, почти никто не общался между собой, все старались спать, потому что делать было нечего. Бабка Нина увидела у меня книгу и попросила почитать. Я с радостью поддержала наше знакомство, и Нина с довольным видом принялась за чтение.
Наутро нас повели в баню. Банный день должен был быть раз в неделю, но девушки сказали, что обычно до них доходит очередь только раз в две недели. Поэтому банный день был радостным событием. Собирались туда, как на вокзал, с огромными сумками. Наша тетя Женя была очень пронырливой и настойчивой женщиной. Она знала, кому улыбаться и как общаться, и договорилась, чтобы нас повели в лучшую банную комнату. В этой комнате был небольшой предбанник со скамейками, на которых мы оставили одежду, и пошли непосредственно в душевую. Она была довольно просторной. Не знаю, зачем столько желанного пространства здесь тратилось на это помещение, потому что работали всего пять душей. Это были ржавые палки, торчащие из бетонного пола. Вода из них текла еле-еле, тонкой ниточкой. И вот под этими пятью тонкими струйками должно было помыться двадцать женщин. Ощущение не из приятных. К тому же в этих тюках женщины притащили постельное белье и одежду, и затеяли грандиозную стирку. Воды, естественно, катастрофически не хватало, и я думала, что же тогда ожидать от худшей душевой?
Я старалась не смотреть по сторонам, никого не разглядывать и как можно скорей вымыться и уйти одеваться. Стирать мне тоже было особо нечего, да и нечем — ни мыла, ни порошка у меня пока не было. Конечно, представления о том, что происходит в американских душах, уже тускнели, но все же я еще не настолько приспособилась к тюремным условиям, чтобы чувствовать себя здесь комфортно. Женщины смеялись, терли друг другу спины и мыли головы. В какой-то миг я обернулась и увидела Лилиана. Так звали того мужика с нары над туалетом. К моему удивлению он оказался женщиной. Старой (лет пятидесяти), почти без груди, с широкими мужскими плечами, но определенно женщиной. Она тоже уставилась на меня, и мне стало стыдно за то, что так ее разглядываю. Но ей явно было не привыкать, она хмыкнула и стала мыться дальше. А я все изредка косила взглядом в ее сторону. Еще один мой страх развеялся.
После бани мы чуть не бегом бежали по холодным бетонным коридорам, хохоча и подпрыгивая, а потом всей камерой завалились спать. Сон был почему-то просто чудесным — камеру проветрили, пока нас не было, никто не успел еще накурить, и я отрубилась до обеда. Проснувшись, поняла, что научиться радоваться можно чему угодно и где угодно. Меня отпустил вечно сжимающий страх, и стало хорошо. Я смогла по-другому теперь смотреть на своих сокамерниц, это были просто девчонки такие же, как я, и даже страшный Лилиан оказался простой женщиной Лилей. Никто никого не бил, ничего не отбирал и все эти тюремные «понятия» были сведены к минимуму. Может, где-то все страшней, но здесь было спокойно и не страшно.
Конечно, теперь, когда страх меня отпустил, за дело принялась тоска. Очень хотелось домой, в свою постель. Хотелось пойти туда, куда хочется и делать то, что хочется. Хотелось увидеть близких, погладить собаку. Интересно, что делал сейчас мой любимый? Наша совместная жизнь только началась, и думать о том, выдержат ли наши отношения такое испытание, было страшно. Я даже понаслышке не знала, как реагируют мужчины на подобные события. Мне хотелось верить, что он не бросит меня, но надолго ли его хватит?
Я поняла в какой-то момент, что есть миллион вещей, которые начинаешь ценить, когда их нет рядом. Это простые и банальные истины, их мусолят постоянно и говорят об этом, но главное — не стоит о них забывать. Когда все это есть — можно быть счастливым. Я поняла даже больше — можно быть счастливым, даже когда этого нет. Это просто состояние души и оно совершенно не зависит от благ.
Когда страх ушел — пришлось смотреть правде в глаза. Теперь настало время подумать о своей судьбе, о том, что ждет меня в будущем. Любой, находящийся в заточении, надеется на то, что свершится чудо. Даже те, кто точно знает, что ничего им не светит, что им грозит десять лет и никакого помилования ждать не приходится, все равно надеются на чудо. Так мы устроены. Ни одного человека я не встретила там, кто смирился бы со своей участью. Каждый раз, уезжая на суд, человек надеется, что не вернется. И хоть статистика вещь упрямая, но смириться с ней не может никто.
Так же и я. В глубине души я понимала, что выбраться отсюда будет очень сложно, но казалось, что моя судьба уготовила мне нечто большее, чем долгие годы за решеткой. Жизнь моя еще и начаться не успела, а обернулась так трагично. Ведь сколько написано книг, сколько снято фильмов о том, как главные герои, превозмогая все невзгоды, наконец, становятся счастливыми. Добиваются своего, восстанавливают справедливость. Ни одна такая история не заканчивалась тем, что главного героя отправляли в заключение на десяток лет, и все забывали о нем. Я казалась себе особенной, не такой как остальные, думала, что мне уготована другая участь. Я видела себя на месте именно того славного главного героя, а не забытой шестеренки в механизме системы. Думаю, что была не одинока в своих мыслях, каждому узнику кажется, что его дело самое важное, вопрос самый интересный и что есть люди, которым не наплевать.
Но как много я слышала здесь разговоров о том, что та или иная женщина отправилась отбывать свой срок. Еще вчера она ожидала здесь вместе с остальными чудесного освобождения, а завтра ее уже отправляли в специальную камеру для осужденных, где они ждали отправки «на зону». Само это выражение «на зону» было страшнее, чем тюрьма, потому что здесь, в СИВО, я уже знала внутренне устройство, а там была неизвестность. Пустая нара надолго такой не оставалась — ее тут же занимала другая заключенная, которая так же мечтала и надеялась на чудо.
Так и я, еще совсем недавно радовалась новой квартире, в которую мы только переехали с моим парнем. Самым обидным было то, что моя нелегкая жизнь, наконец-то стала налаживаться. У меня появился любимый человек, который хотел провести со мной жизнь. Это было нечто удивительное! В восемнадцать краски такие яркие и любовь такая искренняя, нам хотелось разделить все и быть вместе вечно. Мы являли собой обычную влюбленную пару, которой море по колено, которой наплевать на бандитов и политиков, на несправедливости и неравенство. Оставаясь, порой, совсем без денег, относились к вынужденной голодовке философски, зная, что все впереди и что у нас будет счастливое будущее. Мы постепенно шли к мечте: у парня появилась хорошая работа, и мы сняли квартирку. Я приходила в восторг от вида девственно-чистых стен, размышляя какие картины туда повесить. Выбирала занавески и радовалась новой сантехнике. Казалось, что я попала в дом мечты. Мы завели щенка ризеншнауцера, и наша собака уже в три месяца была большущей. Я задалась целью выдрессировать ее и сделать идеальной, поэтому много времени проводила, гуляя с ней и играя.
Теперь я понимала, что все это осталось в прошлом. Что будет через пять-семь лет? Тогда в восемнадцать это казалось огромным сроком. Даже самый преданный парень не будет ждать столько. Да и хочу ли я этого? Чтобы он из года в год ездил ко мне и возил передачи? Чтобы видел в кого я превращаюсь на зоне? Мне казалось, что я обязательно должна буду превратиться в некрасивую и унылую бабу, которая говорит на жаргоне и плюет сквозь зубы. Друзья будут просто продолжать жить, заведут других друзей, создадут семьи, у них появятся дети, достижения. Что, интересно, думали друзья по поводу моего пленения? Поддержали маму или просто сделали вид: ничего не знаем и не ведаем, и помочь ничем не можем? По большому счету, наверное, помочь никто ничем и не мог, но хоть письмо передать? Черкануть пару слов? В такие вот моменты вырисовывается сущность всех взаимоотношений. Самая нелегкая задача поддерживать человека, от которого отворачивается общество и закон. Ведь правды, по сути, не знает никто, они могут только догадываться о том, что произошло на самом деле. Но только самые любящие люди скажут: «Мне плевать — что бы она ни сделала, я все равно буду с ней». Ну что ж, у меня были все шансы узнать цену дружбы.
Дальше мои невеселые мысли перекинулись на институт. Поступить туда было непросто. Знания никого не волновали, все решали деньги и знакомства. С грехом пополам мне удалось поступить на филологический факультет. Теперь из института отчислят, и вряд ли я поступлю туда снова. Дело даже не в том, что не смогу восстановиться, а, скорее всего, не захочу. Не найду в себе сил пройти все это заново. Другой институт даст мне иные знания, и как я буду чувствовать себя среди этих самоуверенных детей, считающих, что они знают все на свете?
Собака вырастет и не узнает меня. Из милого щенка превратиться в грозного пса, к которому и подойти будет страшно. Трехлетняя племянница, с которой я любила возиться, станет школьницей и удивленно посмотрит на незнакомую тетю.
Теперь моим домом была камера с нестерпимым смрадом, который въедался в кожу и волосы, гадкая рваная постель заменила любовное ложе, друзьями стали женщины с поломанными жизнями. Глядя на них, я только и твердила себе: я не такая, я не такая. Хорошо, что здесь не было больших зеркал, а только маленькие карманные зеркальца, и увидеть себя со стороны во весь рост было невозможно. Этот вид наверняка поверг бы меня в уныние и заставил осознать собственную незавидную участь. Я представляла себя такой, какой запомнила последний раз дома, крутясь перед огромным зеркалом. Я всегда была худой и стройной, на высоких каблуках, в длинном пальто и элегантных перчатках. Я было такая. Пусть теперь я ходила в толстом бесформенном пуховике и грубых ботинках, я себя все равно не ощущала безобразной. А ведь мы именно те, кем себя ощущаем? Наверное. Интересно, кем ощущали себя все эти женщины, что окружали меня?
Смогу ли я остаться собой в этом хаосе? Не изменить своим жизненным принципам?
А на следующий день произошло сразу два очень важных события.

Глава 6

В те первые дни моего пребывания в заключении меня еще поражало то, что оказавшись там, ты как бы исчезал из жизни извне. Казалось, что о тебе забыли все и другой жизни просто не существует. Этот мир был настолько инороден, что свыкаясь с ним буквально за неделю, не помнишь, как может быть по-другому. Воспоминания о свободе, словно сон: он был, ты помнишь некие детали, но понимаешь, что это сон. Во сне может быть очень сладко, но реальность здесь и сейчас.
Если спуститься к окну на «второй этаж», то очень сильно изогнувшись, можно увидеть маленький кусочек неба и верхушку дерева. Эта нара у окна не была занята и оставалась свободной. Зимой ее использовали в качестве холодильника, складывая на нее продукты. Летом там можно было посидеть и подышать воздухом. Как только я немного осмелела и уже не боялась слезть к окну, я могла подолгу смотреть на виднеющееся дерево, на то, как ветер качает его крону. И это созерцание помогало мне не забыть, что где-то есть ветер и деревья.
Из раздумий меня выдернула грохнувшая дверь. За все то время, что я находилась в тюрьме, я так и не смогла привыкнуть к этому звуку. Каждый раз он заставлял вздрогнуть. Обратила внимание, что не только меня.
Видимо, ожидание вестей, любых — хороших или плохих, вызывало подобную реакцию.
В открытую кормушку (так называлось у нас оконце для раздачи пищи) крикнули мою фамилию. Я и не успела отреагировать, как тетя Женя была у окна и разговаривала с визитером. Пока я сползала со своей верхотуры, там уже собралась толпа. Всем было любопытно, зачем меня зовут. Оказалось, что мне принесли передачу. Пока я моргала, мне сунули в руки длинный список. Я в недоумении на него уставилась, не понимая, что надо с ним делать. А Женя уже суетилась вокруг меня и кормушки, кричала на кого-то, чтобы ей помогали, любезничала с охранниками. Помощников было хоть отбавляй, а я не могла понять подобного ажиотажа. Настроение у всех было просто отличным, девушки радовались как дети. Одна я стояла как истукан со списком, не понимая, что мне надо с ним делать. Я стала одно за другим разбирать слова, узнала почерк сестры. Теперь до меня начала постепенно доходить суть происходящего, но оказалось, что мою передачу уже получили. У меня спросили все ли в порядке (словно я знала) и кормушка захлопнулась. На столе лежала груда продуктов и вещей.
Вот где и когда я почувствовала себя богатой! Так, словно выиграла в лотерею или нашла чемодан с миллионом. Никогда не забуду это чувство. Еще минуту назад у меня не было ничего, а тут целая гора! Во-первых, мои любимые вещи — я теперь могла переодеться и чувствовать себя красивой девушкой, да и просто человеком. Мне передали постельное белье — красивое, цветное и я могла сменить тот огрызок простыни! У меня были спички и пара блоков сигарет! Как я выяснила позже, для тюрьмы это целое состояние.
Вообще любые предметы, попавшие в камеру, становились валютой. Самыми ценными являлись сигареты. Их здесь всегда катастрофически не хватало. За сигареты в тюрьме можно купить все. За пачку хороших сигарет даже охранники с удовольствием выполняли твои просьбы. Очень ценились конверты с марками — ведь можно было послать весть на волю, но для этого конечно надо, чтобы кто-то согласился это сделать.
Еда! Наконец-то у меня была еда. Поначалу мне показалось, что ее очень много — объесться. Но позже я поняла, что этого недостаточно, ведь передачи разрешались только раз в две недели, а количество передаваемой еды строго ограничивалось весом. До сих пор не пониманию, зачем создавать такой искусственный голод в тюрьме? Не разрешалось передавать множество продуктов, которые были доступны и питательны. Это объяснялось тем, что готовить их негде и поэтому они ни к чему. Не разрешались ни фрукты, ни овощи, потому что они портились. Самое смешное было в том, что разве кто-то позволил бы здесь, в этом голодном царстве, портиться фруктам? Нельзя было передавать ни масло, ни хлеб, ни тем более молочные продукты. Что же можно?
Сухие супы, сало, очень сухую (и дорогую) колбасу. Сухари (как же без них), шоколад. Весь этот набор ограничивался весом в пятнадцать килограммов. Могли ещё и вещи засчитать в этот вес, тогда оставалось вообще катастрофически мало.
Иногда в передаваемых продуктах родственники исхитрялись спрятать письмо. Например, в куске мыла можно было проделать дыру и засунуть туда послание. Те же самые манипуляции проделывали и с большим куском сала. Иногда, ничего не подозревающий арестант обнаруживал в бутылке с вареньем письмо от родственников, и эта находка оказывалась чудным дополнением к сладкому.
Тогда в первые дни после передачи я была на седьмом небе. Женя сказала мне, что надо угостить камеру и дать на всех супов и сигарет, что я сделала с радостью. Счастьем хотелось делиться! И когда позже девчонки пили чай и ели мой суп, то со всех этажей сыпались благодарственные слова. Это было очень приятно. В день передачи ты становишься самым важным человеком в камере. Большинство людей ведь такие: они так и льнут к богачам. Этот богач может никогда и не дать ни копейки, но люди все равно продолжают лебезить пред ним. Вот и здесь все было точно так же. Это был как целый мир, просто сжатый до размеров одной камеры. А в ней уже были свои управленцы, богачи и фавориты. Свои рабочие и подхалимы. Здесь все могло встать с ног на голову. Никого не интересовало, кем ты была в прошлой жизни, пусть хоть самая разбогатая фифочка, если нет передач, то ты становилась низшей кастой. Конечно, чаще всего, тем, у кого было что-то на воле, приносили и передачи. Если денег было много, то и передачи были хорошие. Так что баланс сохранялся.
Женя, посмотрев на мои «прибыли», тут же приняла решение переместить меня на второй этаж. Причем на нару прямо над собой (сама она спала на первой), которая как раз только освободилась. Это делало меня просто привилегированной особой. В чем заключались эти привилегии? Во-первых, я спала теперь прямо напротив окна, и у меня был самый лучший доступ к кислороду. Во-вторых, с тех пор я больше ни разу не осталась без еды и сигарет. В-третьих, могла не дежурить по камере (мыть пол и унитаз). В остальном я получила просто более уважительное отношение со стороны сокамерниц, которые теперь должны были считаться с моим мнением. Никто не конфликтовал со мной, потому что я имела поддержку в лице Жени и остальной семьи.
Здесь на втором этаже был совсем другой мир и другая жизнь. Я попадала в центр всех развлечений, смеха, сплетен и разговоров. Контингент был другим, нежели на третьем этаже, где находились старые и обездоленные. Думать, о живущих наверху, мне теперь не хотелось. Мир такой — молодость, средства и удача дают кому-то привилегии, остальные ждут своей очереди. Было ли мне их жаль? Иногда, но не так чтобы часто. Они знали, что сердце у меня доброе, что еще не зачерствело от пребывания в этих стенах, поэтому часто обращались ко мне с просьбами. Люди просили мыло, спички, сигаретные окурки. Последние тоже ценились в тюрьме, потому что, посидев какое-то время без сигарет, мы делали самокрутки и козьи ножки, забивали их табачком из сигарет и наслаждались.
Весь мир стал другим вокруг меня. Словно меняешь плохой район на элитный. Лица более молодые, доброжелательные. У меня тут же появилась куча подруг, которые хотели знать обо мне все на свете.
— Расскажи, кто ждет тебя на свободе? — спрашивала Валя.
— У меня есть парень.
— Да? Это он передачу принес?
— На списке почерк моей сестры, но они общаются. Уверена, что делали они это вместе.
— А чем он занимается?
— Работает в иностранной компании. Он очень умный и считается хорошим специалистом. А еще у него свой небольшой бизнес. Он пока не приносит денег, но мы очень хотим стать независимыми и не работать на кого-то всю жизнь.
— Здорово! Вот он греть тебя будет!
— Греть?
— Передачи носить. Мой муж ни одной передачи за месяц не принес.
— Почему?
— Да козел он потому что. Бухает, наверное, где-то и плевать хотел на меня. А вообще ты особо не рассчитывай на парня своего.
— Почему?
— Да потому что все они одинаковые. Пару раз может еще и принесет что-то, а потом как поймет, что ты здесь надолго, тут же найдет себе другую. Их и на свободе полно, зачем ему зэчка?
— Он меня любит, — сказала я уже не очень уверенно.
— Дай-то бог, — вздыхала Валя, качая головой. Она не верила в любовь и хорошие отношения.
Меня совсем не обижало, что дружить со мной стали только после того, как я перебралась на второй этаж. Выглядело это так, будто теперь мы стали соседями и нет ничего странного в том, чтобы познакомиться с человеком живущим поблизости. Не поедешь же в другой район знакомиться с кем-то?
Никто не пытался у меня что-то забрать, и если я и делилась с ними, то только потому, что хотела этого. Они делились в ответ и нужда здесь почти не ощущалась. Я могла, конечно, спрятать все свои сокровища и надуть щеки от важности — никто бы не стал отнимать, но зачем? Сидеть одной, как мальчиш-плохиш и набивать щеки? Мы умели сделать жизнь таких жадин невыносимой, они становились объектами постоянных насмешек и подколов.
Любой, кто жил в коммунальной квартире или слышал анекдоты об этой жизни, может представить себе жизнь подобных отщепенцев.
Вообще передачи получали очень мало женщин. Это происходило по разным причинам: женщина была либо одинокой, либо попадала в тюрьму вместе с мужем, либо от нее отворачивалась родня. Последнее происходило, как ни печально, довольно часто. Мужья чаще всего тут же забывали, что у них есть жена, многие даже на суд не являлись, не говоря уж о передаче. История моей любви так сильно интересовали сокамерниц, потому что мой парень был чуть ли не единственным, кто не бросил арестантку. Девчонки вздыхали и мечтали найти себе такого же.
Именно потому, что передачи получали единицы, они так ценились.
Девочки с тех пор стали мне симпатичны, это мнение я не изменила до самого конца.
Правда теперь, как и у любого богача, вставал очень важный вопрос: где хранить все эти богатства? Никаких шкафов для продуктов здесь не было, и, как мне сказали, наутро можно просто не найти ничего из того, что передали. Вот поэтому и росли все эти продукты сверху вниз, свисая над головой, привязанные к нарам. Приходилось спать на сигаретах, привязав сухари и колбасу к полозьям верхней нары. Конечно, веревки воспрещались, но сделать их не составляло никакого труда, оторвав полоску от казённой простыни. Что-то взяла Женя на сохранение. Она предложила мне стать ее «семейницей» (так это у них называлось). Заключалось это в основном в том, чтобы вместе питаться и делиться всем, что передают родные. Думаю, изначально это слово включало в себя нечто большее, но зависело наверняка напрямую от порядочности и вообще отношений, сложившихся в данной семье.
В основном Женя принимала к себе в семью только тех, у кого были хорошие передачи. Видимо во мне она увидела потенциал. Глаз за два года у нее был наметанный.
Отказываться было глупо, и я согласилась. С тех пор всю ответственность за сохранность продуктов взяла на себя тетя Женя. Да и вообще, почти все время, что я провела в ее семье, я не знала, что такое нужда. Она сама готовила, умело распределяя продукты на всех. За два года в этой камере она научилась из простых продуктов делать просто королевские блюда. Как у нее это получалось, я так и не узнала. В то время меня мало интересовала кухня. А в тюрьме думать еще и о том, что и как готовить, не хотелось вообще. Поэтому мы все слепо доверяли нашей матушке Жене и были довольны. Главное, что мы были сыты и ели не тюремную баланду, а вкусную домашнюю еду. Она, орудуя кипятильником, готовила великолепные супы и пирожки из каши, с начинкой из колбасы. Нам ее стряпня казалась просто божественной. Не могу судить, что я сказала бы обо всем этом на свободе, но думаю, что есть люди, которые кулинары «от бога». Сделай их шеф-поваром и ресторан прославится.
Передачи позволяли не питаться тюремной баландой. Считалось, что ее есть не то чтобы недостойно, но нежелательно. Она и на самом деле была такой, что запихнуть в себя хоть ложку было проблематично. В основном это была каша, пшеничная или перловая, очень плохо проваренная, в большом количестве воды. Когда эту кашу наливали в тарелку, наверху образовывался белый студень. Моя собака есть такое не стала бы однозначно. Некоторые дамы, правда, лопали всю эту кашу, еще и про запас набирали. Кто их разберет, почему. Мне всегда были непонятны люди, которые не умеют терпеть голод. Но здесь голод был явно психологическим — а вдруг не хватит? Мне кажется, что так могли вести себя люди в послевоенное время, но объяснить причину их поведения я не могу. Мы спрашивали:
— Галя, ну зачем тебе еще одна миска баландоса?
А она молча улыбалась и игнорировала. Женя требовала:
— Вот чтобы все съела, иначе я тебе на голову эту миску надену.
— Галя, может еще кашла? — не унимались мы.
А Галя с готовностью подставляла тарелку.
Какие-то нарушения в психике, по всей видимости.
Женя ругалась, потому что весь стол был уставлен тарелками с этой дрянью, которой кормили потом унитаз. В обед давали суп, в основном что-то вроде рассольника, схожесть была только в том, что бульон варили из соленых огурцов. Вонял он ужасно, но некоторым нравились эти огурцы, и они вылавливали их из тарелок и поедали. Зрелище отвратительное. На ужин всё та же каша. Вот, в общем-то, и все разнообразие еды. Обязательные две ложки сахара в день и кусок черного хлеба. Иногда, очень-очень редко, давали подпорченную соленую кильку. Одна женщина собирала головы от этой рыбешки и все съедала. Никогда не забуду, как она подходила ко всем с протянутой тарелкой и в нее сваливали рыбьи головы. Потом она садилась на корточки у двери и ела их.
Не знаю, как жили некоторые люди, прежде чем попасть сюда, но они уплетали все это варево и набирали по десять килограмм за первый же месяц. А может на них просто нападал жор, не берусь судить. Их называли бандерлогами. Чаще всего любители пожрать очень не любили мыться, следить за своей внешностью и бороться за свою судьбу. Может быть, они заедали внутреннюю трагедию? Находили такую отдушину в сложившейся ситуации?
Наверное, бандерлогов можно было бы пожалеть, но там, в замкнутом пространстве, где приходилось бороться за каждый вдох, не было места неухоженным и дурно пахнущим женщинам, которые непрерывно пожирали кашу. В любом обществе ценят и уважают силу — не только физическую, но и силу духа. Люди, неспособные справиться с превратностями судьбы, волей-неволей становились изгоями. Здесь надо было оставаться сильным, это было более необходимо, чем на свободе, где слабость бывает простительна. Тюрьма не принимает жалобщиков, не терпит уныния. Грустно тебе — вой в подушку, переживаешь — не подавай вида, будь сильной, делай вид, что тебе все нипочем — тогда добьёшься уважения.
С одной из моих подруг мы часто вели подобные беседы:
— Как все-таки здорово, что мы здесь очутились, — говорила Наташа, растянувшись на наре, словно на топчане на курорте, — правда Ируха?
— Да, Натаха. Нам повезло. Самые классные денечки в моей жизни, — отвечала я, довольно улыбаясь.
— Вы что, дуры? — спрашивала Таня, крутя пальцем у виска.
Танюшка была простой деревенской наркоманкой, очень веселой, но понять философию нашей жизни, ей было не дано.
— Ох, Танюха, разве еще в моей жизни будет столько свободного времени? Да я пахала с утра до ночи: вставала с рассветом и бежала на работу, приходила домой затемно. Мечтала об отпуске. У меня теперь отпуск в полгода будет, — говорила Наташа.
— Ага, тебе говорят, десять лет навалят.
— Обломаются. Я домой пойду. И Ируха домой пойдет.
— Ну конечно. Ее соколята крылья ей подрежут, и будет она тут лет пять сидеть.
— Нет, Танечка, она домой пойдет. А знаешь почему? Потому что кайфует от этого урока жизни, так же как и я. Она расслабилась и верит в судьбу. А вы трясетесь и будете здесь чалиться.
— Танюха, да разве могли бы мы, когда-то познакомится с тобой и с Натахой, а? Да она же с Библией не расстается. Я бы к ней и на километр на свободе не приблизилась, — отвечала я, кидая в подругу подушкой.
— Ну ладно она — у нее Библия. А ты чего такая повеянная?
— не унималась Танька. — Да если бы против меня все менты восстали, я бы повесилась.
— Все, что ни делается — к лучшему. Значит, мне надо пройти этот урок, Тань. А еще я верю, что добро побеждает зло.
— Бабло побеждает зло, — сказала Таня, и все прыснули.
* * *
Однажды вечером малолетки нам сообщили, что пришла почта со взросляка.
— Ночью, как построимся, перешлем. Ждите.
Девчонки обрадовались, загалдели и уже не могли дождаться ночи.
— Скорее бы, скорее, — чуть не плясала Оля.
— А тебе должно письмо прийти? — спросила я.
— Да, у меня на взросляке подельник. Я тут что-то застряла надолго, ни одного этапа за два месяца. Может он в курсе, что случилось.
— А, понятно.
Когда мы, наконец, получили почту, Валя раздала несколько ксив девочкам, а на одну недоуменно смотрела.
— Что за Элоиза? Кто это? Ошиблись что ли?
— Наверное, это я, — пришло мне в голову.
— От кого? — недоверчиво спросила Валя.
— От брата.
— Так ты с братухой? Семейный подряд, значит?
— Чего?
— Сюда много кто всей семьей приезжает, — улыбнулась Валя беззубым ртом. — Вон Степанова сразу с двумя мужьями — настоящим и бывшим.
Я покосилась на Степанову, которая с радостью разрывала упаковку малявы.
— А почему Элоиза? — не унималась Валя.
— Чтобы никто не догадался, — ответила я. — А вообще, это моя песня любимая Бутусова «К Элоизе».
— Ну ладно, убедила, — и Валя протянула мне маляву.
Получить письмо со взросляка от брата было очень волнительно. Просто не верилось, что такое возможно. Я распечатала послание с неким благоговением и стала жадно вчитываться в мелкий почерк брата:
«Привет, Эл. Ну как ты там устроилась? Если ваши камеры подобны нашим, то это кошмар. Представить не могу тебя там. Хотя, зная твой нрав и ум, уверен, что устроишься ты нормально. Я в тебя верю. Пацаны пугают меня рассказами о страшных росомахах, обитающих там, но главное не сила физическая, а сила духа, которой у тебя хоть отбавляй. Все наши шлют тебе привет и гордятся тобой. Говорят, что у меня самая крутая сеструха. Хотят с тобой переписываться, особенно после того, как я показал твою фотку.
Мне самому в первые дни досталось. Я попал как раз на передел власти в хате, и пришлось отстаивать свое право на достойное существование. Помяли мне бока, не скрою, но сейчас все отлично. Верю в нас, в счастливую звезду и, как говорится, в успех безнадежного дела.
Как тебе адвокат? Говорят, он самый лучший, но мне не нравится, что он почти ничего не объясняет. У меня-то пустяки, там и срок давать не за что, а за тебя переживаю. Но ты не волнуйся, если я выйду отсюда, то обязательно тебя вытащу. Ладно, пока сестренка. Буду заканчивать, а то надо уже отправлять почту. Целую».
Взволнованная я перечитала письмо еще раз, улыбаясь при упоминании росомах, а потом бросилась строчить ответ. Малолетки подождут — брат намного важнее.
* * *
Мы все время хотели есть. Так как делать было нечего, то перекусы были обыденным делом. Каждый час хотелось чего-то пожевать, просто от скуки. Вот поэтому мы непрерывно гоняли чаи с сухарями.
Так как вся основная еда готовилась на кипятильнике, то сама я была не в состоянии что-то состряпать. Боялась его как огня. Еще просто нагреть воды для умывания, я могла себя заставить, но о том, чтобы засунуть его в кипящее масло, а потом им же помешивать еду, не могла и помышлять. Позже я поняла, что ничего не надо доверять кому-то. Всегда надо учиться все делать самостоятельно и ни от кого не зависеть. Это самый правильный подход к жизни в тюрьме. Так как тюрьма — это мир в миниатюре, просто заключенный в одну маленькую камеру, то данное правило касается и всего мира в целом. Все уроки, заученные мной в тюрьме, очень пригодились в жизни и ни разу не подвели.
Конечно, не будь у меня передач со свободы, можно было бы и не мечтать о том, чтобы Женя «удочерила» меня. Вот так — хорошая школа жизни. Сразу понимаешь, что всегда и везде всё решают твои доходы. Но всё же бывали исключения из правил. Некоторые женщины бывали настолько забавными, что спустя пару дней они становились полноправными членами семьи, только потому, что были милы Жениному сердцу. Это случалось крайне редко, но все же иметь талант никогда не повредит, потому что никогда не знаешь, куда занесет тебя жизнь. Некоторые вообще по непонятным мне причинам нравились Жене, мои взгляды не всегда совпадали с ее симпатиями. Но она чувствовала потенциал в человеке, тогда как мне было далеко до этого.
В одну из передач мне принесли телевизор, и мой статус тут же взлетел до небес. Это был простой черно-белый «кубик», но его ценность это нисколько не умаляло. Женя меня расцеловала и готова была плясать вокруг него. Он стал самым важным и почетным членом камеры. Может, проведи я тут два года, как Женя, тоже готова была бы на него молиться, не знаю. Она не разрешала его включать по пустякам, только когда начинались новости. Тогда она шикала на всех и каждого и ловила крупицы информации, какие нам хотели дать. А давали крайне мало и понятно было только одно: ни правительству, ни журналистам нет никакого дела до зэков, поэтому никто о нас не говорил и никаких амнистий не готовил. А ведь этот вопрос был самым животрепещущим, как для Жени, так и для всех остальных. Я, конечно, как владелица этого бесценного изобретения человека, могла регулировать, какие передачи смотреть, но ссориться с Женей не хотелось, да и не любила я смотреть телевизор. Иногда вечерами мы смотрели какой-нибудь фильм, но бывало это редко. Ведь сигнал в нашей тюрьме был крайне плохой, с моей нары экрана вообще не было видно, а смотреть фильм под гул двадцати человек не доставляло никакого удовольствия.
Теперь, как только кто-то хотел приготовить поесть, Женя тут же кричала:
— Девки, а ну геть[3] отсюда. Хватит жрать.
— Ну, Женечка, мы только мивинку запарить.
— Запаривай подальше. Чтобы я у стола вас не видела. Не дай бог прикоснёшься к телевизору.
— Да что ему будет?
— Ах, что будет? Кто его чинить будет? Да он мне родней всех вас. Вы завтра уйдете, а я с кем останусь? А вдруг что-то про амнистию скажут?
Женя не позволяла никому прикасаться к своему «сыночку». Стоял он на столе и теперь, не дай бог, кто-то вздумал бы поесть вблизи телевизора. Она очень боялась, что его зальют чем-то, уронят или стукнут и этот источник вестей сломается.
Девчонки ворчали и уходили, но недовольство росло. Я замечала недобрые взгляды в сторону ни в чем не повинного устройства.
Жизнь теперь стала куда веселей. Незаметно пролетела неделя, а потом начались допросы.

Глава 7

Как-то утром кормушка распахнулась, и в нее назвали мою фамилию. Охранник сказал:
— Одевайся.
На миг я испугалась. Но девчонки загалдели и сказали, что, скорее всего, это пришел адвокат. Так как никаких ужасов у нас в тюрьме не происходило (никого не избивали и не насиловали), то ожидать другого было бы нелепо. Я постаралась принарядиться, насколько это было возможно в столь сжатые сроки. К тому же, несчастная тусклая лампочка под потолком не давала достаточного света, и накраситься при таком скудном освещении было проблематично. От недостатка воздуха и света, в прокуренном помещении кожа становилась серо-белой, и от этого было никуда не деться. Меня спасала только молодость.
Когда я перестала постоянно бояться, ко мне вернулась врожденная жизнерадостность. Я выскочила за дверь, улыбаясь лучезарно охраннику. Им оказался мужчина средних лет, ничем не примечательный, среднего телосложения. Оказалось, что он неравнодушен к женским улыбкам, как и любой другой мужчина. Теперь охранники перестали мне казаться какими-то страшными существами, от которых можно было ожидать только плохого. Они вовсе не были такими. С каждым можно было договориться, особенно молодой симпатичной девушке. Кто знает, что вынудило его пойти сюда работать? Возможно, это был не худший вариант, учитывая какой выбор, был у людей в то время: либо бандитом, либо зарплату не получать полгода. Не знаю, как часто они получали зарплату здесь, но хотя бы могли рассчитывать на пачку сигарет или кофе за небольшие услуги, оказываемые заключенным. По сравнению с теми юнцами на ИВС, что говорили мне непристойности, охранники в СИЗО были намного человечней. Наверное, опыт играл важную роль, а может, возраст или надежда получить вознаграждение.
С женщинами-надзирателями дело обстояло сложней — им до лампочки были мои улыбки, но тут уж Женя умела найти подход. К тому же, женщины побаивались нас, преступниц, поэтому грани никогда не переходили.
Так как охранник был очарован, он уже не заставлял меня идти, понуро опустив голову в пол и сцепив руки за спиной. Мне можно было весело шагать и глазеть по сторонам. Хотя насколько я поняла позже, мы, находящиеся под следствием, вообще не обязаны были ходить, держа руки за спиной. Как не обязаны были подвергаться унизительной процедуре осмотра. Но разве кто-то предупреждал об этом? Не только охранники забывали, что мы еще не осужденные, что существует презумпция невиновности, что мы пока что равные им, а и мы сами, оказываясь в этих стенах, забывали о достоинстве и собственных правах. Не так уж и сложно сломить человека.
Тогда я считала, что мне может пригодиться знание всех туннелей и переходов, поэтому я усиленно пыталась нарисовать в памяти картинку плана тюрьмы. Куда там! Мрачные длинные и бесконечные переходы никак не хотели запоминаться. Казалось, пропади сейчас охранник, и я буду скитаться здесь в одиночестве, пока не умру с голода, так и не увидев белого дня.
Наконец мы стали подниматься. Стало теплей и светлей. Воздух стал свежим, после вони тюрьмы, казалось, что он благоухает. Сразу нахлынули тысячи воспоминаний о настоящей жизни, что была — никуда не исчезала — за этими стенами. Затем всё вокруг изменилось. Простые бетонные стены обросли штукатуркой и краской, стали появляться деревянные панели. Мы словно попали в другое измерение, пройдя по волшебному порталу. Вот последний штрих — лестница на второй этаж. Меня оставили в коридоре. Там у стены стояло еще несколько подследственных. Это были понурые парни, со сцепленными за спиной руками, смотрящие в пол. Не знаю, какими методами охранники добивались этой покорности у мужчин. Я же стояла так, словно пришла на увеселительную прогулку, и пока охранник отсутствовал, успела перезнакомиться со всеми в коридоре.
Парни, отвыкшие от общения с женщинами, были просто в восторге. Знакомство обычно происходило с вопроса о том, в какой камере я сижу. Это было, как узнать адрес или район. О статье здесь никто не спрашивал — было не принято, все равно, что под юбку заглянуть. Одно дело сокамерники должны знать с кем имеют дело, совсем другое парни, с которыми я знакомилась в коридоре. Вообще мужчины в тюрьме очень уважительно относятся к противоположному полу. Вроде бы это принято в нашем обществе, но кто не сталкивался с грубыми парнями и равнодушными лицами, когда нужна помощь? Кто не сетовал на наглую молодежь, безразличных мужиков в общественном транспорте и хамов-рабочих? Здесь все было по-иному. Вежливое обращение было нормой, никто не позволял себе грубого слова или, упаси бог, какой-то непристойности.
Теперь все пообещали мне писать письма, и я с радостью согласилась. Обитателям тюрьмы всегда было невероятно скучно, поэтому переписка была единственным доступным развлечением. Чаще всего все переписывались, не видя своего адресата. И всегда существовал риск, что переписываешься ты со старой бабкой, которая еще и без ноги. А тут они видели меня воочию и были несказанно рады. К моему стыду, я не могла запомнить лиц. Почти все бритоголовые, в плохой одежде, лица с темной щетиной, контрастирующей со слишком бледной кожей. Женщины по природе своей таковы, что всегда принаряжаются, хоть к следователю, который чаще всего тоже мужчина, хоть на казнь. Мужчинам же нет никакого дела до того как они выглядят, и вряд ли перед походом к следователю у кого-то возникало желание побриться и принарядиться. Чего доброго сокамерники заподозрят неладное. Они жили там, в плену у условностей, а мы, женщины, были свободны от этого.
Так как потом я ходила к адвокату и на допрос довольно часто, то знакомств у меня было выше крыши. Каждый раз я приходила в камеру с новыми «связями».
Вернулся охранник и повел меня в комнату для допросов. Здесь все было намного приличней, чем на ИВС. Обстановка, конечно, была та еще: стол и стул, привинченные к полу. Больше ничего. Но здесь имелось настоящее окно, которое выходило на самую настоящую улицу. Можно было увидеть совсем другую жизнь. По тротуару шли люди, спешащие по своим делам, мамы катили коляски, а по дороге мчались машины. На улице было холодно, ведь люди кутались в пальто. Я пыталась узнать местность, как-никак это мой родной город, и я знала в нем каждую улицу. Но эту местность я узнать не могла, хотя мне и говорили, где находится СИЗО.
В моем приподнятом настроении мне все казалось радужным и безоблачным. Хотелось шутить и не думать о серьёзном. Пришел адвокат. Все тот же смешной Рыжиков. Казалось, что он все время куда-то спешит. Он впопыхах сунул мне письмо из дома, бутерброд и вышел. Я ела и читала. Письмо было от моего парня:
«Привет, любимая. Сегодня адвокат сказал, что пойдет к тебе, поэтому пишу поскорее это письмо.
Дело движется очень медленно, и ничего утешительного пока сказать не могу. Единственное, чем могу тебе помочь, это нанять адвоката. Говорят, что он один из самых лучших, и он обещает положительный исход дела.
Очень скучаю. Прихожу в новую квартиру и не знаю, что там делать без тебя. Зачем мне она? Квартира пустая, ведь мы так и не обзавелись мебелью, а без тебя — пустынная. Я каждый вечер оттягиваю момент, когда надо возвращаться домой. Не могу заставить себя убрать твою одежду, которую ты оставила на кровати. Она там так и лежит.
Влада тоскует. Ее надо выгуливать и кормить. На первое совершенно не хватает времени, потому что я с утра до ночи на работе. Когда возвращаюсь, по всему дому огромные лужи. Она хоть и щенок, но большой и лужи — просто моря. А еще кучи…
Что касается кормежки. На рынке мне всунули коровьи носы, прихожу домой и варю их. Воняют они отвратительно, но Влада ест, ей нравится. Такая вот наша жизнь.
Ни с кем не общаюсь, кроме твоей сестры, потому что только с ней могу говорить о тебе и обсуждать твое дело. Друзья от меня шарахаются, не понимают и считают, что я выжил из ума.
За квартиру заплачено за шесть месяцев, так что мы ждем тебя домой. Не теряем надежды.
Целую».
Через несколько минут Рыжиков вернулся, забрал письмо и сказал, что сейчас пришел мой следователь и будет очная ставка с потерпевшим. Вот уж чего я не ожидала! Игривое настроение испарилось.
Что говорить? Что делать?
Как ни странно, мой адвокат совсем не провел никакого инструктажа.
— Что мне говорить?
— Говори все как есть.
— А не повредит ли это?
— Если какой-то вопрос тебе не понравится, не отвечай.
Все это казалось странным. Но это же был адвокат! Человек, призванный и нанятый моей семьей, чтобы защищать меня и вытащить отсюда. Если он считал, что надо рассказать голую правду, может так и надо? Ведь он же лучший в городе, так говорили все вокруг: сокамерницы, семья и даже охранники.
Дверь открылась, и вошли двое мужчин. Я вглядывалась в них, пытаясь понять, кто из них кто. Так сложилось, что потерпевшего этого я и в глаза не видела. Как-то не представилось возможности.
Они расселись: один — за стол, дугой — напротив меня и тот, что за столом, сказал:
— Я ваш следователь. Зовут меня Денис Александрович.
Этот следователь был совсем молодым, может, лет на пять старше меня. Серьезный, симпатичный, он был спокойный и бесстрастный. Второй — мужичонка лет тридцати пяти, небольшого росточка, с маленькими бегающими глазками и круглыми щечками. В ухе у него была серьга-колечко. Конечно, мне он показался отвратительным. А ведь этот коротышка был оперуполномоченным, из какого-то важного подразделения милиции. Куда они смотрят, когда набирают таких? Разве не должен он быть высоким и широкоплечим? Сильным и уверенным себе? Защищать слабых, а не обижать их? Нелюбовь к милиции возросла во сто крат, при виде потерпевшего.
— Давайте начнем очную ставку, — сказал следователь. — Потерпевший Пашкуда, расскажите, что произошло.
пожалуйста.
— Значить так, — начал потерпевший, и я прыснула со смеху. Все на меня зашикали, и рассказчик сбился. Потом взял себя в руки и продолжил, — двадцать первого января, в двадцать часов, я и два моих сослуживца выполняли секретное задание. Мы находились на троллейбусной остановке. Внезапно на остановку пришли трое людей. Двое мужчин и девушка. Они кричали и вели себя вызывающе. Поэтому мы решили, что они хотят сорвать операцию. Один из мужчин затеял ссору еще с одним человеком, стоящим на остановке. Тогда мы с сотрудниками направились к этим людям и потребовали прекратить ссору. Мы хотели предъявить документы, но мужчина стал кричать на нас, и между нами завязалась драка. Вследствие этого мы переместились за остановку. Потом я почувствовал резкую боль в области сердца и упал. Дальше я ничего не помню. Еще помню, что видел эту девушку у себя за спиной и подумал, что у нее нож.
«Видел за спиной?», — подумала я, но ничего не сказала. Адвокат молчал. Складывалось такое впечатление, что он думал о чем угодно, только не обо мне. Но не могла же я указывать ему, что делать. Или могла? Теперь понимаю, что будь я немного поактивней, все могло быть иначе. Знай я хоть немного свои права, то могла бы защищаться. А так я привыкла молчать.
— Ирина, расскажите теперь вы события, произошедшие двадцать первого числа, — вежливо обратился ко мне следователь.
Такая очная ставка не могла привести ни к какому выявлению фактов, это была простая формальность. Я даже не помню в лицо потерпевшего, не говоря уж об остальных участниках этого представления. Но ничего не оставалось, как начать рассказ. У меня уже несколько раз брали объяснения, поэтому речь можно было заучить наизусть. Да и сама я много раз прокручивала в голове события того вечера. Думала, что можно было изменить или как поступить по-другому. Пришла к выводу, что все равно поступила бы так же. Как выгородить себя? Да опять же, говорить правду. Она была на моей стороне, хоть буква закона и говорила обратное.
— Двадцать первого января, около восьми вечера я, мой брат и его друг Алексей пришли на остановку троллейбуса. Мы громко обсуждали что-то, и один из находящихся на остановке людей сделал замечание. Брат заявил, что у нас свободная страна и между ними завязалась словесная перепалка. В этот момент к нам подошли трое мужчин и набросились на моего брата. Было очень темно, и я не рассмотрела их лиц. Мой брат сопротивлялся и пытался увернуться от нападавших, таким образом они переместились за остановку. Брат поскользнулся и упал, а трое мужчин стали зверски избивать его. Я очень испугалась такой необоснованной жестокости и пыталась остановить их. Но мои уговоры остались без внимания. Они окружили брата, и я не могла протиснуться через это кольцо. Я пыталась висеть у них на руках, но один из них отшвырнул меня в сторону, я сильно ударилась головой о дерево. Тогда я поднялась и, чтобы хоть как-то остановить их, достала из кармана шило- мундштук, которое мне подарили как раз в тот день. Я два раза ударила им одного из нападавших. Кого именно — не знаю, была ночь, они не представились, и лиц их я не разглядела.
Шило это попало ко мне, можно сказать, случайно. В тот день друг моего брата хвастался, какой у него замечательный мундштук и как из него курить безопасно. Ярко-желтого цвета, он был весьма милой вещицей. То, что в нем было шило, меня не интересовало в тот момент. Я попросила дать мне его, чтобы попробовать покурить через него, сунула в карман и забыла о его существовании до того рокового случая.
— Куда делось орудие преступления? — спросил следователь.
— Оно согнулось, и я его выкинула.
— Кто-то хочет еще что-то добавить? Задать вопросы друг другу? Защита? — соблюдал формальность следователь.
— Хочу добавить: мы, в первую очередь, показали документы и представились, — торопливо сказал Пашкуда.
— Обязательно укажите это.
— Ирина, потерпевший предъявлял удостоверение?
— Нет, не предъявлял. Я звала на помощь милицию, пока они избивали брата.
— Следователь записал наши показания.
— Еще что-то?
Все молчали. Потерпевшему явно было не по себе. Чтобы он ни говорил, никаких документов никто не предъявлял. Мы просто стали жертвами очередных ментовских забав, но я понимала теперь, что мои слова никого не интересуют. Может он испытывает стыд? Я еще раз глянула на его маленькие бегающие глазки и отвергла эту нелепую мысль. Теперь вся система направлена на то, чтобы выгородить своих сотрудников. Никого не интересовало, что было на самом деле. Ну, может, только моих сокамерниц, которые искренне за меня переживали. Правда, оставалась надежда на суд…
Следователь задал нам несколько вопросов, чтобы уточнить некоторые детали. Как то, например, куда девался друг моего брата, когда началась заваруха. Ни я, ни Пашкуда сказать толком ничего не смогли. Он, скорее всего, просто убежал, когда увидел, как на брата набросились. Меня-то сразу же скрутили, выхватили пистолеты и, размахивая ими, приказали лечь на землю. Они орали, как истеричные бабы: — Лечь на землю, лечь на землю.
В первые мгновения я даже не понимала, что это мне кричат. Брат лежал на земле и не двигался, по снегу растекалась его кровь. В моих глазах это выглядело сценкой из кинофильма, но в то же время, все было слишком реалистично. Я думала, что теперь моей короткой жизни настал конец. До самого последнего момента была уверена, что попала в руки к каким-то страшным отморозкам, набрасывающимся на людей на улице и размахивающим пистолетами. В те времена такие нападения были настолько частыми, что никого было не удивить избиением человека посреди улицы. Люди умели, завидев подобную сцену, как можно скорей скрыться из виду, забежать домой и закрыть дверь на все замки. Когда приехала милицейская машина, я была готова расцеловать всех вокруг. Наивно считала, что теперь моей жизни ничего не угрожает. Когда же пришло осознание того, что эти отморозки и были сотрудниками правоохранительных органов, то стало по-настоящему страшно. Нас привезли в какое-то здание и странный человек, в кожаном плаще до пят (стоил этот плащ, наверное, как автомобиль) совершенно серьезно решал, убить нас или посадить в тюрьму. Я знала, что это не пустые слова, потому что трупы за городом были делом привычным.
Не знаю, что именно спасло нам жизнь, но человек в плаще благосклонно решил отправить нас за решетку.
Теперь каждый из «сотрудников» считал своим долгом ударить меня. Никогда не забуду, как один молодой милиционер, лет, наверное, двадцати, очень радостно с размаха ударил меня ногой по лицу. Причем, он даже не был знаком с Пашкудой. Сделал это просто ради своего удовольствия. А ведь был чьим-то сыном, встречался, наверное, с девушками. Вот ведь повезет кому-то…
Кто и зачем набирал подобных людей в правоохранительные органы? Облеченные властью они ведь уверены в своей безнаказанности, в том, что можно избить, сломать пальцы, унижать, оскорблять, и ничего им за это не будет. Почему наши люди при виде милиционера на улице думают: «Только бы не прицепился»?
Насколько я знаю, ничего не изменилось с тех пор в правоохранительных органах. Непонятно только, почему эти люди такие? Почему мы хотим верить в героев, добрых и смелых защитников, а получаем вот это? Когда сами эти сотрудники были маленькими, они что, мечтали кого-то избивать? В какой момент они превращаются в нелюдей? Ведь чтобы ударить вот так ногой по лицу, нужно иметь некоторую самоуверенность. Далеко не каждый на такое способен. Детская бравада перед старшим? Этот Пашкуда не был юнцом. Тогда он показался мне намного старше, но ему было около тридцати. Уже зрелый мужчина, со сложившимся мировоззрением. У него вроде даже семья была. Странное необъяснимое поведение. Как он обсуждал с женой произошедшее? Они избили на улице человека ни за что, а потом, прикрываясь своей должностью, решили еще и посадить в тюрьму, чтобы никому не рассказал. А супруга, наверное, говорила: «Ну и правильно. Поделом им».
По прошествии многих лет мне хочется видеть в людях хорошее. Хочется понять поступки и мотивы. Может быть, мечтал избить жену, потому что изменяла, и тут мы попались под горячую руку? А возможно, сильно властная мать вырастила такое вот чудище? А кого вырастит он? Что он воспитает в своих детях? Чему научит? Хвастался ли он перед своими детьми тем, что он такой герой задержал преступника?
Ну, в тот вечер, когда потерпевший получил шилом в спину, вряд ли. Потому что, как выходило из показаний, ранение оказалось не таким уж легким. На вид совсем невинное острие длиной семь сантиметров, оказывается, нанесло ему такие повреждения, что он две недели пролежал в больнице. Не знаю… Это показалось мне странным. Стояла зима, на нем было множество одежды: теплая пуховая зимняя куртка, свитер, рубашка. Как глубоко могло войти в него острие? На пару сантиметров? Все его недомогание явно было спектаклем чистой воды. Но разве сидя за решеткой возможно на что-то повлиять? Что-то доказать? Это надо осознавать всегда. Как только ты оказываешься под стражей, твои слова уже ничего не значат. Такова система.
Хоть не рассказал о сильных душевных муках, которые он испытал при этом. С него бы сталось. Но в нашей стране все эти душевные страдания из кинофильмов ровным счетом никого не волнуют. Так что в какой-то мере мне повезло.

Глава 8

Я вернулась в камеру как в дом родной. Получив информацию извне, можно было как-то дальше существовать. Адвокат принес мне несколько газет, и их никто не стал отбирать, оказалось, что мы имеем право знать новости. Только нас никто ими не снабжал, поэтому я стала просто кладом для Жени, охочей до всей информации со свободы. Она с упоением зачитывалась газетами, тогда как меня мало интересовало, даже кто у нас президент. Хотя однажды политика настигла и нас, заключенных.
Однажды был очень важный день. С утра тетю Женю позвал к себе начальник этажа и провел с ней инструктаж. Когда Женя вернулась, то провела подробный инструктаж и с нами. Оказывается, сегодня был день выборов, и все ответственные граждане явились в избирательные участки. Так как мы, заключенные, тоже были гражданами ответственными, то обязаны пойти и отдать свой голос. Ведь заточение не лишало нас гражданства и права выбора. Главное в инструктаже было то, за кого именно мы должны голосовать. Так как мы даже не поняли, что за выборы и куда, по-моему, в Верховную Раду, то и не знали кандидатов. Мы должны были прийти к начальнику этажа в кабинет, и под пристальным взглядом наблюдателей поставить крестик строго в крайнем правом углу. Никуда в другое место ставить крестик было нельзя, это расценивалось бы как попытка к бегству или чего хуже, и было чревато карцером. Женя всегда очень переживала за то, чтобы понравиться начальству и сделать все так, как они велят. Она хорошо «держала камеру в руках», и за это ее не отправляли в лагерь, а она в свою очередь помогала им. Ничего предосудительного никто в этом не находил, главное, чтобы и наши интересы она соблюдала. Чаще всего именно так оно и было. А кому какое дело за кого голосовать? Главное, чтобы Женя была довольна. За хорошее поведение на «выборах», нам даже обещали угощение. И вот мы в знаменательный час выстроились гуськом и потянулись в кабинет начальника. Там каждому совали под нос листок, женщина быстро находила нужный правый верхний квадратик, черкала там крестик и шла назад. Когда настала моя очередь, я все же попыталась прочитать написанное на листке, за что получила тычок дубинкой в бок. Очень неприятно и обидно. К тому же, я замешкалась, как всегда перепутав право и лево, за что и получила очередной тычок. Я от греха подальше все же поставила крест в нужном месте и поспешила назад. Вот таким вот был мой выбор! До сих пор не знаю, что это были за выборы и за кого? Ну а кто победил и подавно. Говорят, что аналогичное голосование происходит во всех тюрьмах. Вот вам истинная демократия! Но мы получили обещанное вознаграждение в виде конфет и были счастливы. Женя с тоской вспоминала президентские выборы, которые ей посчастливилось застать.
— Вот тогда нас тут ублажали! Каждый день белый хлеб, шоколад, двойная пайка сахара.
— Ага, а если бы кандидаты в президенты на самом деле соревновались бы между собой, то жизнь здесь была бы райская, — смеялись мы.
— Не так нас много, видимо, чтобы обращать внимание на такой электорат, — сокрушалась Женя.
— Поэтому они всеми силами стараются этот электорат увеличить, — говорили мы.
* * *
Девчонки радостно встречали меня в камере, расспрашивая наперебой о моих делах. Мое дело намного отличалось от всего того, к чему привыкли обитатели тюрьмы. Здесь были замешаны и милиция с секретным заданием, и лучший адвокат города, и любимый человек, который не бросил, и продолжал писать любовные послания. Я приходила, и девочки требовали рассказать во всех подробностях о чем было письмо, как собака, что нового на свободе. Увлекательнейшая история для скучающих заключенных. Беда наша была только в том, что события развивались крайне медленно. Каждое событие происходило в лучшем случае раз в неделю, а то и в две.
Я рассказала об очной ставке, и, естественно, моего потерпевшего разделали под орех.
— Вот ведь чмо, — возмущались сокамерницы.
— Кто они, ты говоришь?
— УБОП. Спецподразделение «Сокол».
— Ой, я не могу, ткнуло дитя амбала спицей в жопу, и он уже в обмороке.
— Ага, защитники…
— Сейчас они не понять кто — защитники или бандиты.
— Ему медаль за это не выдали?
— А сколько раз ты его ткнула? Как он вообще?
— Да здоровый как бык, — ответила я. — Ткнула я его два или три раза, но исключительно потому, что он вообще не реагировал. Мне казалось, что я бьюсь в стену каменную, напоминала себе комара.
— Ну, еще бы, — сочувствовали подруги.
— И вообще я поняла — мужик есть мужик. Какой бы хилый он ни был, он всегда сильнее нас с вами будет. Когда один из них повернулся и отшвырнул меня, это было, как на аттракционе прокатиться: только сейчас стою рядом с ними, а потом — раз — уже лежу под деревом в нескольких метрах. Он одной огромной ручищей сгреб меня и отшвырнул, как куклу.
— Да, с мужиками драться бесполезно. Кто из нас не получал от них?
Девчонки, вспоминая, замолкали — у каждой была своя история, связанная с насилием.
Любой, находящийся в этих стенах, ненавидел своего потерпевшего. Терпилы были самыми низкими, подлыми, скверными людьми, написавшими заявление в милицию. Конечно, каждый из нас может оказаться как по одну, так и по другую сторону закона, но сказать по правде, большинство сидевших со мной женщин были просто потерявшимся в жизни. Зачем наполнять тюрьмы подобными «преступницами» просто неясно. Большая часть — мелкие кражи. Вплоть до абсолютно абсурдных. Например, одна женщина жила с матерью в доме. Мать умерла и по завещанию оставила дом другой дочери. Та явилась и выгнала из дома свою нерадивую сестру. В сестре взыграла обида, и она пробралась в дом и забрала банки с вареньем, которые сама же и наварила. А сестра написала на нее заявление. И вот эта воровка сидела вместе с нами полгода до суда. Ее потом отпустили, влепив условный срок, но полгода провести в тюрьме, в антисанитарии, за банку с вареньем? Таких было полным- полно.
Живой пример бездушности системы — Ксюша. Милейшая и добрейшая девушка. Она была старше меня года на два и глухонемая. Мы так толком и не поняли, за что ее посадили, то ли за кражу, то ли за употребление наркотиков, то ли за кражу под наркотиками. Но если бы хоть кто-то заглянул в ее глаза, то отказался бы от намерений предъявлять ей какие-то иски. Она была очень чуткой, вопреки своему недугу. Всегда готова прийти на помощь. Ходила и просто бескорыстно делала всем массаж. Абсолютно неутомимо могла хоть час массировать самые вонючие ноги. Если видела меня с тяжелой сумкой, спешила подхватить, помогала заправлять постели, убирала. Да если бы хоть половина людей была бы такой, как она, то мир стал бы идеален. Как с ней общались следователи? Вроде приглашали переводчика. Но как с ней могли общаться здесь в этих стенах? А если она заболеет и не сможет ничего объяснить? От нее отмахивались как от очередной неразрешимой проблемы.
Одна девочка, с которой мы близко подружились, взяла у своего отца корову. Конечно, красть корову нехорошо, но в их деревне в этом не было ничего зазорного. Отец был фермером, и его хозяйство насчитывало чуть ли не тысячу голов. Ехала она с этой коровой на рынок и попала в аварию. Результатом аварии стало сильнейшее сотрясение мозга, перелом обеих ног, даже потеря памяти. Пролежала она месяц в больнице, ей вставили спицы и отправили на нары, снабдив костылями. И вот это несчастье восемнадцати лет, с лысой забинтованной головой, на костылях взбирается на «второй этаж». Тетя Женя пожалела ее и не стала отправлять на третий. Как можно назвать такую систему правосудием? Причем сам отец бедной девочки, когда узнал, что корову взяла она, побежал забирать заявление, а ему отказали. Мол, факт кражи есть и неважно, что вы не против. Естественно, эта девочка не получала никакой медицинской помощи, никто не приходил ее осматривать, перевязывать.
проверять спицы. Никому не было дела до ее физических страданий. Зато правосудие свершилось!
Насколько я изучила закон, он не запрещает оставлять на свободе таких вот преступников. Мера пресечения вовсе не обязательно должна заключаться в определении под стражу. Ну оставьте под подпиской. Куда она на костылях убежит? Неужели она представляет такую угрозу для общества? Наложите штраф. Отправьте воровку банок на общественные работы, пусть принесет пользу обществу. А ведь государство еще и содержать ее должно.
Никогда не поменяется мой взгляд на таких вот девушек. Я испытывала к ним только сострадание. Никто из них не был по своей сути закоренелой преступницей, просто не повезло в жизни. За каждой стояла своя история, чаще всего грустная.
Вторая половина наших сокамерниц состояла из наркоманок. Эти вообще вред могли причинить исключительно себе. Только оказавшись с этими женщинами под одной крышей, я узнала, что травить себя запрещено законом. Может, в какой-то мере это и правильно, но ведь если человек захочет покончить жизнь самоубийством, его же не посадят в тюрьму. У нас в стране его вообще никуда не посадят. Думаю, что здесь опять же пресловутый денежный вопрос. Куда как проще и дешевле посадить наркоманку в тюрьму, чем лечить ее и запирать в лечебнице. Да и нет у нас таких вот государственных лечебниц. Нет у нас и обществ анонимных наркоманов, некому им помогать. Поэтому куда девать? В тюрьму. Они испытывали здесь поначалу сильные муки, их «ломало», они дергались на кроватях и бредили. Когда этих несчастных запирали вместе с нами, никто ведь не думал о безопасности остальных. Люди без своего наркотика начинали сходить с ума, проявлять агрессию, бросаться на нас, теряя человеческий облик. У каждой это происходило по-разному. Некоторые вообще почти не испытывали ломки, это был скорее просто психологический дискомфорт (но кто из нас не испытывал его, попадая сюда?), некоторые просто тихонько лежали и стонали, иные буйствовали. Сражаться с этими буйными предоставляли лично нам, начальство не интересовали наши трудности. Вот тут-то становилось радостно, что я нахожусь на втором этаже, недоступная буйным наркоманкам. Конечно, достать они могли и здесь, но чаще всего доставалось именно тем, кто был внизу. Так как таких непосед уложить было невозможно, они слонялись внизу, не в силах найти себе место.
Не понять мне этих несчастных. Я никогда раньше не имела дела с наркоманами, и понять их невозможно. Но одно я уяснила: в основном вся зависимость их чисто психологическая. Проходило несколько дней, и от ломок не оставалось и следа. А вот мечта выйти и уколоться еще раз не пропадала. Они только об этом и говорили между собой, как будет здорово, когда они выйдут, какую они себя заварят ширку и как будут делиться со всеми желающими. К чему тогда их сажать в тюрьму, ведь это все равно не помогает? Ничего лучшего не придумали? Сэкономили? Проблема здесь гораздо глубже. Их изолировали на время, а потом вернули в общество с еще большей тягой. Почему никто не пытается им помочь? Почему никому нет до этого дела?
Одна девушка попала к нам под «кайфом». Она была в полубессознательном состоянии и ничего не говорила. Женя уложила ее спать, и до утра о ней все забыли. А утром ей принесли передачу. И вместо того, чтобы прийти в себя и испытывать муки «ломок», она опять впала в транс. Она просто сидела на кровати, свесив голову между колен. Если подойти к ней и ткнуть пальцем — падала, ничего вокруг не замечая. Ее так и прозвали — Неваляшка. Спустя какое-то время она просыпалась и уходила в туалет, возвращалась и «втыкала». Я не могла понять, как же это у нее получается, а остальные наши наркозависимые, с завистью облизываясь, объяснили, что ей передали наркотик. Тема мне была мерзка, и я старалась не смотреть на Неваляшку, но вскоре пришлось наблюдать. Поначалу у нее был загашник с готовым наркотиком, и она его употребляла. Когда он закончился, она стала делать интересные манипуляции. Разрывала какие-то простыни и кипятила их в небольшом количестве воды. Девчонки объяснили, что ей передают пропитанные в наркотике тряпки, и она его выпаривает. Все молча наблюдали за этим, ни слова не говоря. А что мы могли? Женя приметила Неваляшку сразу. Приголубила и взяла под свое крыло. Выгода была в том, что Неваляшка ничего не ела из того, что ей передавали. Она кололась и «втыкала». Жуткое зрелище. Девушка была на удивление красива. Даже находясь в таком вот состоянии — без макияжа, не умываясь и не расчесываясь, все равно оставалась привлекательной и выглядела ухожено. Одним женщинам приходится полжизни тратить на уход за собой, чтобы выглядеть прилично, а другим природа ничего не жалеет, и они могут потратить полжизни на наркотик. И волосы у Неваляшки были густые, длинные, медового цвета, и зубы ровные, белые, и фигура великолепная. Сплетни проникают в каждую камеру, как бы мы ни хотели чего-то скрыть. Вот и про новенькую вскоре узнали, что муж у нее какой-то богач и так ее сильно любит, что снабжает наркотиками даже здесь, не в силах вынести страданий любимой. Поистине, любовь проявляет себя по-разному и не все ее проявления дано мне понять.
У наркоманов были свои компании, свои никому не понятные рассказы, истории и присказки. Они с упоением вспоминали какой-нибудь особенный день «ширки», особый рецепт «варки», забавные истории под кайфом. И хоть в целом я этого не одобряла, но слушать было интересно, и мы покатывались со смеху от этих историй. Они обожали дурить головы следователям, рассказывая, как и что варили, какие использовали ингредиенты и что получалось в итоге. Самые что ни на есть химики. Покупали какие-то таблетки, их превращали во что-то, добавляли какой-то гадости, варили в ложке. Чаще всего следователи не могли оценить, правдива ли история, потому что ничего не понимали в процессе. Поэтому наркоманы вешали лапшу на уши следователей, и делились друг с другом остроумными решениями.
Как жизнь не черно-белое полотно, так и наше восприятие тоже. Не получается все разделить на хорошее и плохое. Если посмотреть на что-то под иным углом, то и увидишь по-другому. Возможно, самые постыдные истории и оставались не поведанными, но кто из нас раскрывает все постыдные свои поступки? Всегда относилась и отношусь крайне негативно к наркотикам, но сами наркозависимые просто люди, в этом я убедилась.

Глава 9

Самой безумной с кем мне довелось столкнуться, оказалась, правда, не наркоманка, а алкоголичка, у которой в стенах нашего «приюта» разыгралась белая горячка. Она не давала нам покоя четыре дня, не смыкая глаз ни на секунду. Четыре дня мы жили, как на пороховой бочке. Прозвали мы это чудо Лолитой (по схожести с одной эстрадной певицей). Эта женщина виновна была лишь в том, что много лет пила. Ей было около пятидесяти, но жизнь пропойцы на улице сделала свое дело, и выглядела она на все семьдесят. Когда ее ввели к нам в камеру, то мы, обычно равнодушные, проявили живой интерес к этой бедолаге. На лице у нее был четкий отпечаток протектора чьего-то ботинка, нос был вмят в лицо, непонятно, как она вообще дышала. Всклокоченные седые волосы, вытаращенные голубые глаза. Вид сумасшедшей. Вот уж кто поистине не понимал, кто она и где. Женя мигом окрестила ее Лолитой, и это имя приклеилось к ней навеки. Как звали женщину на самом деле, никто так и не поинтересовался. Эта безумная Лолита, спустя пятнадцать минут пребывания в камере, уверенно подошла к Жене и сказала:
— Давай ключи, я домой пойду.
Женя наша, привыкшая к закидонам и похлеще, ни на секунду не растерялась:
— Ключи у Лилиана.
Лилиан всегда выглядел грозно. Я все еще помнила мое первое впечатление об этом «мужике». С ним никто не шутил и обходили его десятой дорогой. Но Лолита, не смущаясь, направилась к мирно спящему Лилиану. Вся камера, давясь от смеха, наблюдала за этой картиной. Мы закрывали рот подушками, боясь испортить представление. Скука всегда оставалась нашим самым главным врагом, поэтому, чтобы ее развеять мы были готовы на всё. Лолита подошла к Лилиану и огрела его тапком по лицу. Камера грохнула от смеха, а Лолита орала Лилиану в ухо: — Давай ключи, я домой иду.
Лилиан, привыкший, что его все боятся, сел на кровати и в недоумении вытаращился на больную новенькую.
Лилиан был старой цыганской женщиной Лилей. Иссиня- черные волосы, волосатые руки, усики над губой. Она повидала многое, жизнь помотала ее по миру, но в глазах сидели чертенята, а лицо было ироничным и лукавым. И как бы мы не остерегались Лилиана, но все его/ее любили.
Надо сказать, что запах от новенькой был как от всех мусорных баков города, которые к тому же избрали в качестве туалета окрестные коты. Поморщившись, Лилиан увидел наши лица, красные от смеха, и не растерялся:
— Ты никуда не пойдешь. Будешь моей новой женой. Теперь твоя обязанность чесать мне пятки. А еще я очень ненасытный. Раздевайся.
Мы уже просто лежали от хохота. Бравада Лолиты тут же улетучилась. Бомжиха жутко перепугалась. Приехала она из глухой деревни, высоко чтила мораль, поэтому гордо ответила:
— Никогда!
Эта помойная пьянчужка отшила нашего Лилиана, и веселью камеры не было конца. Все скандировали:
— Свадьбу! Свадьбу! Давайте их поженим.
— Не бывать этому! — завопила Лолита. Она явно считала Лилиана настоящим мужчиной.
Несчастная женщина до того перепугалась за свою добродетель, что стала биться в дверь. Никому не было никакого дела. Она так громко стучала и кричала «Помогите», но никто даже не заглянул в глазок и не спросил, все ли в порядке. Из этого можно было сделать вывод, что звать на помощь в этих стенах бесполезно.
Лолита, бросив биться в дверь, встала на четвереньки и стала вытаскивать из-под нар наши вещи, раскидывая их по камере. При этом она жалобно кричала: «Чарлик, Чарлик!». Продолжалось это безумие около часа, и мы от ее криков уже оглохли. Говорить с ней было бесполезно, женщина ничего не слушала, а перекричать эти вопли было сложно. Ни заснуть, ни поговорить, ни спуститься вниз было невозможно. Она одна загнала нас по своим местам, и мы не высовывались. Надо сказать, что баба она была высокая, крепкая, и не робкого десятка. К вмятине на носу прилагалось множество шрамов на лице и сбитые костяшки на руках. Я и помыслить боялась, что она в приступе белой горячки может учудить. Та же разошлась совсем и почувствовала себя как дома. Скинула с себя заскорузлые ботинки, взяла самые красивые тапочки, которые принадлежали Вале, и сунула туда свои немытые ноги. У хозяйки чуть не случился инфаркт, и она, сидя на втором этаже, кричала:
— Я убью тебя! — но слезть не решалась. Лолита вмиг поняла, что навела порядок и что главная теперь она, подошла ко мне и сказала:
— Эй, Дистрофа, дай сигарету.
Я осторожно ей ответила:
— Мне совесть не позволяет давать тебе такие дорогие сигареты.
— Ну что ж… Я вам еще покажу… — Лолита заметалась по камере.
Женя решила ее немного усмирить и дала полоумной тарелку с едой. Лолита ковырялась в нашей колбасе и сале, съела самое вкусное, остальное выкинула и заявила:
— У вас все здесь отвратительное. Я с вами питаться больше не буду. Пойду завтра в столовую.
— Конечно, дорогая. Вот тебе ручка и листочек пиши меню на завтра. Отдашь его охраннику, — сказала тетя Женя.
Это на время утихомирило непоседу, она уселась и рьяно принялась составлять меню. На нас опять напал приступ веселья, и мы подсказывали ей разнообразные изысканные блюда. Потом помогли составить заявление на имя начальника тюрьмы все чин чином, как положено, о том, что она решила посещать столовую.
На время составления заявления, Лолита затихла, но, закончив, снова пустилась в бой. Она стала кидаться на оконные решетки, видимо, учуяв запах свободы.
Тетя Женя, в конце концов, постучала в двери и позвала врача. Уставший и злой мужик плевать хотел на Лолиту и ее белую горячку.
— Юрий Николаевич, дорогой вы наш, ну сделайте что-то, — ворковала Женя.
— Да что я могу? Сама угомонится.
— Сил больше нет, девочки нервничают. Как бы не прибили ее, — шла на хитрость наша Женечка.
— Ну не знаю, надо ДПНСИ вызывать, как я сам ее скручу? А они не захотят идти…
— А мы сами ее скрутим, вы только сделайте ей укольчик.
— Ну… — ворчал врач.
Пришлось задобрить его моими дорогими сигаретами, и добрый доктор согласился сделать ей укол. Наконец в камере наступил покой — Лолита заснула. Мы уложили ее на первую нару и вздохнули свободно. Но спустя пятнадцать минут она поднялась и справила малую нужду на пол. Тогда нервы не выдержали уже у всех. На Лолиту
набросились и привязали за руки и ноги к кровати. Она лежала на ней старая, связанная, с побитым лицом и горланила. Кляла всех и каждого в отдельности. Прошлась по каждой, выявляя все наши недостатки довольно четко. Дистрофой она называла меня потом до самого конца нашего совместного пребывания. В конце концов, добрые женские сердца не выдержали, и мы заткнули ей рот кляпом, скрученным из какой-то тряпки. Наступила долгожданная тишина. После многочасовых воплей эта тишина оглушала. Но смотреть на это связанное чучело с кляпом во рту было невозможно. Мы становились вроде как самыми злостными мучителями. Она не спала, а укоризненно молча глядела на нас и вращала глазами, выражая взглядом все свое презрение. Каждая ощущала на себе этот осуждающий взгляд. Конечно, в таких условиях мы не могли общаться и заниматься своими делами, разговоры были только о Лолите, наши взоры то и дело устремлялись на нее. Сумасшедшая будто того и ждала. Она была жертвой, невинным агнцем, привязанным злостными палачами, из мутного глаза покатилась слеза.
Тетя Женя не выдержала.
Вызвали врача еще раз. Он, увидев Лолиту, сам чуть от смеха не упал, и теперь, уже просто сжалившись над старухой, вколол ей лошадиную дозу какого-то успокоительного. Наконец она уснула. Мы вынули кляп, но отвязывать не стали, на тот случай, если женщина опять проснется не в духе.
Она и проснулась.
Буйствовала еще три дня, а потом, наконец, пришла в себя. Вся ее заносчивость и бравада пропали, и бедолага осознала, куда попала. Что-то в ее подсознании видимо отложилось, потому что она, не помня ничего из того, что творила последние несколько дней, испытывала просто панический ужас к Лилиану. Каждый раз, когда он проходил мимо, женщина шарахалась от него, спеша забраться к себе наверх. Теперь-то уж ее отправили спать на третий этаж, и алкоголичка радовалась, что там ее не достанет злобный Лилиан. Бедная старая Лолита, каждый раз взбираясь на третий этаж, кляла, на чем свет стоит и нас, и Женю, и всю камеру. Она всегда возмущалась:
— Почему это Дистрофа на второй наре?
— Аты заслужи, дорогая, — кричал Лилиан, и Лолита тут же взлетала пулей к себе наверх.
Когда она начинала хозяйничать на кухне, вызывая своим видом отвращение, грозный рык Лилиана всегда приходил на помощь:
— Что-то давно у меня не было близости с женщиной. Лолита, а ну иди сюда, — и старуху как ветром сдувало.
Но и тогда, взбираясь наверх, она топтала грязными ногами простыни и сотрясала все шаткое сооружение.
Однажды бедняжка старушка Лолита описалась во сне. Спала она аккурат над самой беспокойной и крикливой женщиной Наташей. Что началось! Наташа поначалу онемела. А мы (кто не пострадал) хохотали как буйнопомешанные, валялись по кроватям не в силах остановиться ни на миг. Так много я в своей жизни не смеялась никогда и вряд ли уже буду. Лолита уверяла, что она здесь ни при чем, состроив при этом на своем подбитом лице самую невинную мину. Наташа орала:
— Как ни при чем? Ты вся мокрая, матрас мокрый, я мокрая!
— Это не я, — гордо отвечала Лолита.
— Убью, гадина! — орала Наташа. — А ну слезай!
Лолита решила было слезть, но со штанов капало прямо на Наташу, и она заорала:
— Сука, не надо, сиди там!
Как мы смеялись! Наташа пыталась треснуть Лолиту, но со второго этажа, балансируя между нарами и держась одной рукой, это было сделать не так просто. Лолита уворачивалась, явно не впервые попав в подобную передрягу. Это было так комично, что никто просто не мог вмешаться, потому что все задыхались от смеха.
Ну что с ней делать? Как наказать? Да никак. Наташа разнервничалась и заявила, что теперь она спать здесь не будет, а под Лолитой теперь спать все отказывались, переводя стрелы друг на друга. Конец истории был предрешен: Лолита, как самая привилегированная особа, оказалась на первой наре! Вот еще один жизненный урок! Не всегда в жизни все решают деньги и связи. Иногда достаточно просто быть обмочившейся алкоголичкой, чтобы добиться своего.
* * *
Конечно, были и другие заключенные, кроме наркоманов и воров, но подчеркну, что последние составляли восемьдесят процентов жителей тюрьмы. Причем умные и закоренелые попадались крайне редко, в основном эти несчастные были пойманы по глупости, неведению или нужде. За все мое пребывание в стенах тюрьмы, я практически не встречала особо опасных. Конечно, дело было еще и в том, что происходило разделение «первоходок» (тех, что попали сюда первый раз) и рецидивистов. Мы находились в разных камерах, и тетя Женя очень любила устрашающие рассказы о камере «второходок», как там все страшно и ужасно, хотя сама-то она там не бывала. Думаю, что раз уж ты не в первый раз попал в эти стены, то и опыт общения уже имеется, и ты не потеряешься и там. Это как навык, который используешь в каком-то деле.
Остальные двадцать процентов составляли убийцы (их, кстати, у нас в камере было четыре человека, одна из них глухая бабка, рядом с которой я лежала на третьем этаже}, разбойницы, бандитки (представителем данной статьи выступала тетя Женя), экономические преступницы, связанные с кражей у государства в особо крупных размерах. Последние всегда были очень приятные, интеллигентные и образованные. Им приходилось сложнее всего. Богатые, ухоженные и воспитанные женщины не могли здесь стать своими. Говорить на тюремном языке, ругаться и курить было для них недопустимо. Они принадлежали вообще к другому миру. Но не настолько, чтобы предоставить им отдельные апартаменты. Вот и приходилось этим женщинам соседствовать с нами. Так как статья эта была крайне тяжелой и светило им по десять лет без права досрочного освобождения, то их уважали и не задевали. Жили они себе тихо-мирно, ожидая приговора. Одна женщина, Аня, напоминала мышку — маленькая, худенькая, ее не было видно и слышно.
— Анечка за что же ты попала сюда? Я просто не представляю, что ты могла такого совершить, любопытствовала я.
— Ну… я на заводе работала…
— И что с завода можно украсть? Станок?
— У нас в станках использовались платиновые детали. Вот мы их и вынесли.
— Ого, — я даже не знала, что еще на это сказать.
— Зарплата на заводе копеечная, ее еще и не платили по полгода. А я одна с дочкой…
Аня всегда очень переживала за дочь:
— Да я для нее на все способна была. Главное, чтобы она была счастлива.
— И никто ведь не будет считать, что это просто кража, — вмешалась Женя. — Нет, украла она у государства — светит теперь Анечке десять лет.
— Кошмар, — сочувствовали все Ане, потому что нам казалось это ну очень несправедливым.
Мы считали, что обокрасть старушку — подло, а обворовать безликое государство, которое вынудило своих граждан пойти на преступление, — не грех. Разве не было политиков, обкрадывающих казну в крупных размерах? В то время как Аня, работая на государственном заводе, не получала зарплаты, и ее ребенок вынужден был голодать.
Когда Аня только попала в тюрьму, ее отправили в камеру со страшной смотрящей Тигрой, о которой ходили легенды.
— Аня, расскажи, как там, у Тигры тебе жилось. Она, правда, такая страшная? — просили мы.
— Да. Жилось там ужасно. Они в первый же день хотели у меня забрать всю передачу, а я не дала.
Я представила себе маленькую интеллигентную Анечку, противостоящую страшной и огромной рецидивистке Тигре.
— И что потом?
— Тогда они сказали, что ходят в туалет у них по очереди. Если ты в очереди за Тигрой, к примеру, то вперед нее не можешь пойти. А если она не идет, то хоть умри, но в туалет нельзя. Правда, очередь можно купить. Расценки сумасшедшие.
— Это и все ужасы?
— А что мало? Мне приходилось терпеть по нескольку часов.
— Понятно.
За спиной у Ани девчонки хихикали. Аня была невероятно прижимиста, ни с кем и ничем не делилась, хотя регулярно получала хорошие передачи. Всё собирала в огромные сумки и ждала отправки в лагерь. Немудрено, что в той камере придумали эту очередность, чтобы хоть как-то «разбаулить» Аню. В тот день, когда «платиновая» уходила из камеры, она не смогла сдвинуть сумку со скарбом с места. Мы потешались и отказывались ей помочь, но женщина все же смогла волоком оттащить сумку за дверь.
Иногда к нам попадали женщины и с необычными статьями, но крайне редко. Помню одну девушку, которой на рынке сунули фальшивую купюру, и она, испытывая нужду в деньгах, тоже решила на нее что-то купить. Вот и просидела она с нами за это три месяца и быстро отправилась в лагерь, получив три года. Бедолага так до конца и не поняла, за что ее посадили. Она так искренне удивлялась, что мы покатывались со смеху.
Во всех фильмах про тюрьму показывают худых угрюмых женщин с тяжелой судьбой способных на все. Но мы вовсе не были такими. Во-первых, все постоянно смеялись. Просто заливались смехом по любому поводу. В ходу была такая поговорка: «Кто был в тюрьме, тот в цирке не смеется». А чего киснуть? Самое плохое с нами уже произошло, и мы всегда искали причины для смеха. Это было сродни детскому лагерю, в который я часто ездила в детстве. Только и думаешь, как бы над кем-то подшутить. Новенькие всегда становились объектом шуток, была разработана целая система. Когда в камеру попадал новый человек, ему говорили, что надо попросить у тюрьмы «погоняло». Его отправляли на решку, и он должен был крикнуть:
— Тюрьма, тюрьма, дай погоняло, не лоховское, а воровское.
Охочие до шуток зэки тут же откликались, и сыпались равные смешные и обидные слова. Например, тебе кричали:
— Устрица.
А ты:
— Нет.
— Бахила.
— Нет.
— Птеродактиль.
— Нет.
— Гумно.
И так далее. Тут уж надо было умудриться из этого хаоса отхватить себе достойное погоняло, и какой-нибудь «зяблик» был не так уж плох. В тот день, когда я попала в камеру, ждали сантехников, и девчонкам было не до этого, так что мне очень повезло, что не пришлось позориться на решке на потеху публике. После того как ты соглашался с каким-то прозвищем, надо было отблагодарить тюрьму и спеть ей песню или стих рассказать.
Шутки были все те же, но с каждым выходило по- особенному. Мы смеялись все время. Над собой, над охранниками, над малолетками сверху, над анекдотами и рассказами. Казалось, что привычка смеяться просто засела в наших головах, и на любое происшествие мы заливались хохотом.
Обожали подкалывать охрану. Повешенный в камере был обычным делом, и хотя охранники часто видели подобные шуточки, каждый раз пугались. Один очень рьяный попкарь[4] просто обожал нас обыскивать, когда мы шли на прогулку. Если ему везло, и он находил маляву, то тут же на глазах у всех начинал ее читать, испытывая при этом невыразимый восторг. Конечно, его терпеть не могли во всех камерах, поэтому он был избранным объектом шуток. Мы писали какие-нибудь гадости и потом не очень умело у него на глазах якобы прятали это письмо. Он тут же летел, отбирал его и с упоением читал. Когда же до него доходило, что весь текст письма был о нем, его лицо вытягивалось, он с возмущением отбрасывал письмо, как гадюку, а мы давились от смеха. Он ничего не мог сделать нам, каждая строила невинную мину, и ему оставалось только захлебнуться немой яростью.
Вообще это такое неблагодарное дело работать охранником в женской тюрьме, что сейчас мне даже жалко наших соглядатаев. Один был такого маленького роста, что когда он шел, дубинка волочилась за ним по полу. Сами понимаете, какой смех он вызывал у нас. Когда ему надо было заглянуть в глазок, он подпрыгивал, и мы падали от смеха. Женские насмешки, да еще по поводу роста — ему можно только посочувствовать. Охранники старались не конфликтовать с нами, все понимали, что противников много, а он один. Ходили рассказы об убийствах неугодных охранников. Не знаю, правда ли это, но проверять на себе никто не решался.
Бывали у нас в камере, конечно, и серьезные задушевные разговоры с чисто женскими слезами и соплями, но это просто придавало искренности нашему обитанию. Любая здесь была готова тебя выслушать, никто бы не отвернулся (даже глухая Нина, если бы возникло желание излить душу именно ей). Женщины ведь в основном не агрессивны, они более склонны к сопереживанию, чем к насилию, поэтому в корне неправильно выставлять заключенных женщин в фильмах такими безжалостными монстрами. Может разница состоит в том, что у нас основное население камеры — попавшие по случайности, а за рубежом, где система более совершенна, где существует залог, сидят все же настоящие закоренелые преступницы, действительно плохие женщины. У нас все обстояло по-другому. Мы помогали друг другу, кто чем мог, собирали на суд всей камерой, отдавая лучшую одежду, обувь и косметику. Наиболее удачные и «фартовые» вещи гуляли по всей тюрьме. То и дело просили охранников передать какую-то тряпку в другую камеру.
Мы слушали друг друга, сочувствовали и принимали все близко к сердцу. Если в камеру попадала совсем юная девушка (как я), то остальные проявляли просто материнскую заботу. Почти у каждой были детки, а материнский инстинкт никто не отменял. Обо мне заботились, давали советы и учили уму-разуму. Всех, кто провел со мной долгие месяцы, я вспоминаю с теплом. Иногда мы могли и поссориться, но это как в любой семье — давало повод помириться и сделать отношения еще крепче. Нет в женщинах истиной злобы, если она и появляется, то только под давлением обстоятельств.
Убийцы наши ведь тоже были не хладнокровными монстрами. Глухая бабка Нина, например, одного из своих ухажеров толкнула костылем. Ну не виновата она, что ухажеру было под восемьдесят, и у него что-то лопнуло в голове, и он умер у нее в доме. Заподозрить Нину в преднамеренном убийстве не смог бы никто, но ее судьба все равно была предрешена. Попадались, да, не спорю, и такие, что мороз по коже пробегал от их историй, но повторюсь, это было крайне редко. За все то время, что я пробыла в тюрьме и познакомилась с огромным количеством людей, я могу насчитать от силы человек пять действительно опасных и хладнокровных.
Но никто ведь не будет разбираться, хорош ты или плох, да и нет таких критериев. Есть закон, и он один для всех. Конечно, для всех простых смертных.

Глава 10

Двери нашей камеры открывались для того, чтобы пригласить меня куда-либо намного чаще, чем для кого-то другого. До суда было еще очень далеко, следствие велось на полную катушку. Спустя пару месяцев открылась кормушка, и назвали мою фамилию. Охранник предупредил, чтобы через час была готова.
— Куда?
— В дурдом тебя повезут.
— Ясно.
Я уже ничему не удивлялась. Говорила и делала все, как велели.
— Тетя Женя, — спросила я, когда охранник ушел, — зачем в дурдом? Я не понимаю.
— У тебя же статья тяжелая. Все, кто совершил тяжкие преступления, проходят освидетельствование.
— Понятно. Так что, может, надо прикинуться?
— Милая моя, да кому какое дело? Для них же это просто формальность. Никто не будет вникать в твое психическое состояние и изучать мотивы твоего поступка. Забудь об этом. Мы же не в Америке.
— Жаль. И адвокат мне ничего не говорил об этом. И как вести себя не предупреждал.
— А что он вообще делает? Сдается мне, что он мутит воду.
— Но это же адвокат… Хотя вы правы, делает он крайне мало. Только письма передает и сидит молча на допросах. С ним, конечно, спокойней, но все же…
— Ладно, куколка, собирайся давай в поездку. Может еще с кем познакомишься.
Камере нашей очень неплохо перепадало от моих путешествий. Каждый раз я знакомилась с кем-то, и потом нам присылали и сигареты, и кофе, и конфеты, чтобы побаловать. Такие передачи невесть от кого, я всегда раздавала на камеру.
Женя это обожала и считала моим талантом. Я же не применяла никаких особых методов, просто радовалась, когда шла куда-то и всегда улыбалась. Это срабатывало, и слава шла впереди меня. Часто, когда я с кем-то знакомилась, меня сразу узнавали, говорили, что слышали обо мне и что я молодец. Какой женщине это не будет приятно?
Собравшись, я в нетерпении ожидала поездки. Это было событие из ряда вон, ведь я буду находиться не только в тюрьме, а поеду куда-то. Наконец за мной пришли. Сначала, как обычно, отправили в «боксик» для ожидания машины. Боксиком называлось крошечное помещение размером два на два. Бетонные стены, маленькая лавочка и бочка в углу. Бочка была предназначена, чтобы справлять нужду, но если мужчина еще смог бы это сделать, то женщина — вряд ли. Ну, только если она двухметрового роста. Бочка была высотой мне по пояс и стояла здесь видимо просто для интерьера. Хотя нет, она всегда оставалась полной почти до краев. Явно не женщины были к этому причастны. Аромат стоял еще тот. Как ее, интересно, опорожняли? И делали ли это когда-то? Может, дожидались естественного испарения, и тогда кто- то мог снова ей воспользоваться? Но, к счастью, просидеть в боксике мне пришлось совсем недолго, через час меня вывели на свет божий. Это было именно так, потому что из тюрьмы меня действительно вывели на тюремный двор, где светило солнце и был свежий воздух. Я радовалась как ребенок. Рядом стоял «воронок», и меня любезно пригласили в него. Забираться в воронок довольно нелегкое дело, потому что он высокий и редко когда бывает лестница. А вот однажды мне посчастливилось спускаться из него с наручниками за спиной. Вот уже где необходима сноровка. Здесь, в СИЗО, меня знали, и конвойные чаще всего помогали, не доводя до абсурда ситуацию.
Радость моя тут же улетучилась, потому что именно для меня был уготован еще один сюрприз. В воронке стояло несколько скамеек, привинченных к полу, которые предназначались, увы, не мне. На них уже сидели другие заключенные — мужчины, а мне предложили пройти в «стакан». Так у них называлась маленькая железная каморка внутри воронка. По всей видимости, для особо опасных преступников. Но так как они не могли (или не хотели) сажать меня рядом с парнями, меня заперли в этот стакан. Поездка была ужасна. Я могла стоять там полусогнувшись (выпрямиться в полный рост не могла, но и сесть было некуда), держаться не за что, полная тьма. Это было похоже на аттракцион, можно катать желающих получить острые ощущения.
Поездка в стакане это просто издевательство, сродни пытки. Меня мотало из стороны в сторону, а к концу путешествия на теле не было живого места от ударов о железные стенки. От темноты и дезориентации тошнило и вот-вот могло вывернуть наизнанку. При всем этом приходилось терпеть и поддерживать светскую беседу с молодыми (и не очень) людьми. Кошмар! Когда машина, наконец, остановилась, прибыв к месту назначения, мне уже было на все плевать, и притвориться сумасшедшей не составило бы труда.
Интересно, власти вообще в курсе того, как транспортируют заключенных? И опять эта
дискриминация по половому признаку! У них вечно не хватает средств ни на машины, ни на еду, ни на унитазы. Может, если отпустить половину «злостных
преступников», можно было бы решить какие-то проблемы?
Свежий воздух — слаще всего. Теперь я могла потянуться и размять ноги, повертеть головой, рассмотреть своих спутников. Как приятно было стоять посреди двора и ощущать себя почти свободной! Это был простой больничный двор, хоть и огражденный бетонной стеной, но без колючей проволоки и решеток на окнах. Остальные заключенные толпились неподалеку и рассматривали меня, но не пытались заговорить. Мы все ждали, когда нас пригласят в кабинет и когда же, наконец, начнется процедура освидетельствования.
Минут через пятнадцать меня провели в комнату — вполне обычный на вид врачебный кабинет. Сидело в нем сразу несколько врачей, и освидетельствование происходило всех и сразу. Как за те несколько минут, что врач пообщался с пациентом можно составить полную картину его состояния? Интересно много ли стран может похвастаться таким профессионализмом? Где еще врач в состоянии поставить диагноз сразу пяти пациентам в течение пяти минут? Причем это же была официальная процедура, а не просто личная консультация любителя. Не так много привезли заключенных, чтобы делать эту работу спустя рукава.
Исходя из принципов права, наверняка мне должны были бы разъяснить, что здесь происходит, показать документ, на основании которого проводится освидетельствование (постановление следователя или суда), спросить моего согласия. Такие экспертизы назначаются, если преступление было совершено с особой жестокостью, либо безмотивное действие, нелепое поведение, признаки невменяемости либо же психические отклонения в анамнезе. Я не страдала ничем подобным, жалоб на меня никаких не поступало, да и преступление мое особо жестоким назвать было никак нельзя. Но следователь решил по-другому. Скорее всего, хотели сделать все по правилам, так чтобы не к чему было придраться. Вот и отправили меня сюда.
Естественно, никто мне ничего не разъяснял, нарушая мои права каждую минуту. Противная старая врачиха даже не взглянула на меня и спросила, уткнувшись носом в бумажки:
— Имя, фамилия?
Я ответила.
— Понимаете, в чем вас обвиняют?
— Да.
— Ладно. Следующий.
Вот и все освидетельствование. Наверное, если бы я даже захотела прикинуться сумасшедшей, мне бы это не удалось. Как я ни мечтала, что мое пребывание за стенами тюрьмы продлится дольше, но вся поездка заняла от силы час.
Вновь меня отправили в ненавистный стакан, и все повторилось. Обратно ехать было уже грустно. Я просидела в боксике несколько часов, до самого ужина, пока меня не отправили назад в камеру. Теперь я понимаю, что мне несказанно повезло, что сидела я там одна. Хоть и хотелось нестерпимо в туалет, но воспользоваться удобствами было просто выше моих физических возможностей. Поэтому я влетела в камеру, как в рай.

Глава 11

СИЗО можно сравнить с государством. Оно живет по своим определенным законам и имеет территорию, власть, валюту и налоги. Каждая камера это республика. Все мы подчинялись одним правилам, сложившимся задолго до нашего здесь появления. Никто не спорил и не лез со своим уставом. Но на женской половине множество бессмысленных (с моей точки зрения) тюремных законов не выполнялось. Основными нашими принципами были те же, что и в обычном обществе: не кради, не доноси, помогай, если можешь. А не можешь, просто не мешай жить другим.
Мы не выполняли многие правила, но и не нарушали ничего. Как и простые обыватели в государстве, они и знать не знают о многих вещах, но живут, выполняя простые человеческие законы. Общественное порицание было страшней всякого другого наказания, и поэтому все следовали простым правилам. Ни разу во время моего пребывания никто не нарушил наших устоявшихся законов. Или, во всяком случае, не был пойман на этом. Кроме одного случая воровства. Я не могу сказать, что никто совсем ничего не приворовывал. Бывали случаи пропажи сигареты или пачки супа, но обычно виновника обнаружить не удавалось. Как говорится, не пойман — не вор. Но однажды к нам попала девочка из интерната.
— Сиротка, — тут же запричитала Женя. — Бедненькая. Как же тебя зовут, дитятко?
— Маша, — скромно отвечала новенькая.
Спустя пару дней, от скромной сиротки не осталось и следа, а ее место заняла наглая девица, которая брала все без спроса и делала, что хотела. Это одна из проблем воспитания детей в интернатах. Они привыкают, что кто-то должен о них заботиться и что всё везде общее. Объяснять Маше, что брать чужое нехорошо, было просто бесполезно. Любовь к сиротке у всех сразу сошла на нет, и мы облегченно вздохнули, когда Маша, наконец, покинула камеру. Горевать осталась только Лена, у которой сиротка украла куртку. Ленка рвала и метала и оповестила всю тюрьму, что Машка крыса.
Страшным наказанием было то, что тебя выгонят из «хаты». Тогда, по идее, такого человека должны перевести в другую камеру, но и там его принять не захотят. И будет он вечным скитальцем. Без семьи и еды. Мне лично такие не встречались. Ведь выполнять простые человеческие обычаи не так и сложно.
Я не берусь говорить о понятиях и правилах у мужчин, там все гораздо сложней. Да и сказано в литературе немало, я же рассказываю только о том, свидетелем чего была сама.
Наша женская половина тюрьмы называлась «монастырь». Была также «малолетка», где содержались несовершеннолетние, и «взросляк» — для мужской половины. Существовало такое правило: взросляк помогает монастырю, так как там жены, матери, сестры, а монастырь в свою очередь — малолетке, потому как это сам бог велел женщинам заботиться о детях. Не могу сказать, что эти правила неукоснительно соблюдались, потому что времена были тяжелые и сам взросляк испытывал трудности, мужчинам просто нечем было нам помогать, но иногда и нам присылали в камеру сигареты или чай. Ну а мы, конечно, никогда не отказывали детям, сидящим наверху. Кто бы что ни говорил, это были дети.
В самой камере все было просто. Смотрящая выбиралась не нами. Это была ставленница начальства тюрьмы из уже осужденных. Она следила за порядком в камере, распределяла, кому где спать, выступала посредником между заключенными и начальством СИЗО. Хотя можно было и непосредственно обратиться с заявлением к самому начальнику тюрьмы. Однако не было никаких гарантий, что заявление дойдет до адресата. Обычно смотрящая сама выбирала, как ей управлять своей «республикой». Так как у нас в камере были только первоходки, чаще всего до того перепуганные, что не могли вразумительно имени своего назвать, то справляться с ними не составляло никакого труда. Тем более что наша Женя делала все мягко, без нажима, она со всеми дружила, и ее тоже все любили. Если же кто-то ей не нравился, она просто шла и просила перевести неугодную в другую камеру. Были и другие камеры, где «прессовали» таких неугодных, но я там не бывала. По идее смотрящая должна была доносить на нас, но никто не делал ничего такого предосудительного. Мы не рыли подкопов и не подготавливали бунт. Ну а про переписку и так все знали, так что особого давления не ощущали ни мы, ни Женя.
Когда Женя видела грубую силу вроде Лилиана или глухонемой Ксюхи, то формировала из них свою армию, приближая к себе. Все просто. К тому же, у нее в обязательном порядке был «общак», который составлялся из части всех поступлений в камеру. При помощи общака можно было решить мелкие вопросы с охраной, передать вещи или послания кому-то из другой камеры, собрать отбывающего в дорогу.
В обязательном порядке в камере был человек, следящий за чистотой. Составлялся план дежурства, и каждый день камеру по очереди тщательно мыли. От дежурства можно было откупиться за пару сигарет, и всегда находились желающие поработать за тебя. Кроме обязательной уборки у нас был человек, который занимался проверкой новоприбывших на паразитов. Ей обязательно платили, потому что никому не хотелось за так рассматривать резинки грязных трусов и копаться в чужих волосах. Многие женщины поступали из глухих сел и деревень, или просто с улицы, и на них действительно было множество заразы. Конечно, они проходили проверку, как только поступали в СИЗО, и там, если находили вшей, с ними никто не церемонился. Тут же на месте обривали налысо. Их, кстати, было не так мало, хотя почти каждая твердила, что стала жертвой плохого настроения приемщиков. Этих бритоголовых называли «чупа-чупсзми» и уважения к ним было крайне мало, спали они чаще всего на третьем этаже и выглядели устрашающе. Словно своя отдельная каста.
Попадались и бельевые вши, но с ними боролись, просто заливая одежду кипятком. При СИЗО существовала так называемая «прожарка», и туда можно было сдать вещи, но говорили, что после нее, если тебе что и вернут, то только лохмотья. Так что никто не рисковал.
Обслуживали камеру такие же заключенные, как и мы. Разница заключалась в том, что они были уже осуждены и не захотели отправиться в лагерь. За кого-то договорились родственники, кто-то сам решал этот вопрос, кого-то власти оставляли сами, как Андрея-Шприца. Врач, пусть и осужденный, на дороге не валяется. Такой обслуживающий персонал не любили и называли «хозбыками». Они работали на кухне, развозили баланду, мыли посуду. Кто устроился получше, разносил передачи, кто понаглей что-то обязательно клал себе в карман, поэтому передачи надо было тщательно проверять. Были электрики, ремонтники, строители. Самыми ненавистными — конокрады. В их обязанности входило обрывать ночами коней, при помощи специальных приспособлений. Вот кого ненавидели! Каждая камера считала своим долгом сделать им какую-то гадость, хоть кипятком облить или мочой, хоть стишки гадкие прочесть. Поэтому-то они старались не подходить близко к окнам и делали своё дело спустя рукава. Наверное, выполняли и другую хозяйственную работу, и не думаю, что им что-то платили за это. Так что все были в выигрыше. Женщины относились к хозбыкам намного ровнее, общались с ними, так же как и с остальными заключенными, заводили романы, использовали для передачи посланий.
Наверное, не было ни одной женщины, кто не хотел бы остаться в СИЗО отбывать срок. Если отбросить в сторону мысли о том, что все после суда обязательно пойдут домой, то мечтать можно было только о том, чтобы остаться здесь. Все знакомое и не страшное, никакого давления, работать не надо (та простая работа, что выполняли хозбыки, не шла ни в какое сравнение с тяжелым трудом в лагере). Опять же рядом с родными, которые смогли бы приходить навещать тебя здесь, в тюрьме. Это подследственным запрещались свидания, а осужденным — пожалуйста. Я не была исключением.
Остаться очень хотела, поездка в лагерь — страшила. Конечно здесь не оставляли отбывать длительное наказание. Но все зависело от кошелька твоих родственников и правила существовали только для того, чтобы их нарушали. Нашу Женю осудили на шесть лет, но она осталась смотрящей и начальство ее ценило. Она ожидала условно-досрочного освобождения, и просидеть должна была не больше трех лет. Опять же родственникам намного проще было бы навещать тебя в родном городе, чем ехать за пару тысяч километров в другой конец страны.
Многие девчонки, которые оставались в тюрьме, выполняли простую работу — разносили белье из прачечной, работали в библиотеке, красили двери. Они не выглядели замученными работой и весело носились по коридорам на зависть нам. Они жили в отдельной камере «со всеми удобствами», где осужденные могли готовить нормальную еду. Если стоял бы выбор, конечно, я бы предпочла работать, чем сидеть три года, как Женя на одной наре.
* * *
Много историй водилось в СИВО. Никто толком не знал правдивости этих рассказов, но ловили их с открытыми ртами и передавали из уст в уста, наверное, не первое десятилетие. Конечно, было много историй о привидениях. Симферопольский СИЗО был одним из самых старинных, основанный в 1803 году как царская тюрьма. С тех пор здесь и не менялось особо ничего. Здание не перестраивалось, хотя некие нововведения все же появились. Например, центральное отопление. А вот кованые решетки не менялись с царских времен. На малолетке — красивый желтый пол. Эту плитку выкладывали немецкие военнопленные после второй мировой. Сделали они это добротно и до сих пор в плиточке ни одной трещины. Конечно, вряд ли малолеткам есть до этого какое-то дело.
Само здание тоже добротное, построенное из бута. Стены метровой толщины, ни пробить, ни проломить. О подкопе тоже можно и не мечтать, все залито бетоном.
Конечно, это старое здание вызывало множество кривотолков. Ни для кого не секрет, что в царские времена людей истязали и мучили. Вот и пошло множество историй о привидениях, замурованных и замученных. Нам-то бояться было особо нечего, как минимум двадцать человек неустанно находились бок о бок. А вот охранники, блуждающие в ночи одни- одинешеньки по коридорам, рисковали наткнуться на бывшего арестанта.
Как и в любом государстве водилось множество своих сказаний и преданий. Нам очень нравились истории о крысах. У нас считалось очень плохой приметой убить крысу. Если же в камере заводился грызун, это считалось к удаче. Большинство из женщин были суеверны, а верить в хорошие приметы хотели все. Вот поэтому крыс и не гоняли. Они заменяли домашних питомцев и умиляли. До поры до времени. Некоторые, потакая этим животным, раскормили их, и эти твари стали считать себя полноправными хозяевами в нашей «хате». Эти питомцы обнаглели настолько, что перестали нас бояться, лазили по вещам и таскали все что могли. Приметы приметами, но заразиться от них никто не хотел. Тем более что с лекарствами ощущалась большая напряжёнка. Можно было лежать при смерти, и никто не пришел бы дать тебе аспирина. Вот поэтому мы в один прекрасный день забили все щели, через которые они к нам пробирались. Плотно смятыми пластиковыми бутылками мы заделали дыры в старом деревянном полу. Какое-то время было тихо. Спустя два дня под полом поднялась жуткая возня. Крысы грызли бутылки, звук при этом раздавался такой, словно началась война и мы под обстрелом, грохот стоял убийственный. Но через какое-то время грызуны притихли. Все уж было обрадовались, что проблема наконец-то решилась. Но следующей ночью нас ожидал сюрприз. Услышав писк, мы не могли понять, откуда он доносится, а потом прямо на голову Вале упала крыса.
Валя сидела за столом, с благоговейным видом помешивая только что заваренный супчик. Она едва поднесла ложку ко рту, как внезапно ей на голову шмякнулась крыса. Заметили мы это все и сразу, потому что в этот момент Валька что-то увлеченно нам рассказывала. Она всегда говорила громко, так что без внимания не оставалась. Какой поднялся визг, писк, крик! А когда мы подняли головы, чтобы посмотреть, откуда же она вывалилась, то увидели кишащее месиво в воздуховоде. Небольшое оконце было заполнено мордочками гадких крыс. Глазки-бусинки зло таращились на нас. Они очень громко пищали и что-то требовали, разве что не говорили человечьим голосом. Вот под таким натиском одна и вывалилась Вале на голову. Зрелище было зловещим и отвратительным. Что делать? Пришлось разводить костер из бумаг прямо под воздуховодом. Мы и сами чуть не задохнулись, но в отличие от крыс бежать заключенным было некуда. Крысы ретировались, а нам пришлось приложить все усилия, чтобы изловить ту, что выпала.
С тех пор с крысами никто не дружил. Они убрались восвояси, но иногда пытались пробраться в камеру из-под пола. Теперь наши сердца были тверды, и мы не поддавались на провокацию. Крысы умнейшие животные, это доказано наукой. Как они определили пол нашей камеры и воздуховод? Наверное, самыми главными в тюрьме были именно они, зная все ходы и выходы лучше любого. Женя рассказывала, что в давние времена (история умалчивала о том, насколько времена были давними), заключенные приучили крыс исполнять роль почтальонов. Они привязывали к ним почту, и крысы по воздуховодам разносили письма по камерам. За это получали лакомство в конце пути. Каждая камера подкладывала еду у себя в воздуховоде. Таким образом можно было передавать много полезных вещей и совершенно безопасно. Но потом эта традиция умерла.
Некоторые держали при себе ручных крыс, но я таких не встречала. Скорее всего, это было не на женской половине, так как мы все же боялись этих тварей.
Еще из живности у нас жило множество тараканов. И если раньше я при виде этого насекомого брезгливо морщилась и искала чем бы его пристукнуть, то теперь почти не замечала. Могла просто смахнуть его с себя, не обратив внимания или раздавить и не заметить. Тараканы постоянно падали в еду или чай, но мы спокойно вынимали насекомых и продолжали трапезу. Многие спали в косынках и шапках, опасаясь того, что тараканы залезут в ухо. Я не верила, что такое возможно, поэтому ничего не одевала, а таракашки, вечные как мир, ни разу не посягали на мои уши.
Человек невероятно быстро ко всему привыкает и приспосабливается. Он может выжить при любых обстоятельствах. Я вспоминала, как еще несколько недель назад я боялась этих людей, шарахалась от них как от прокаженных, ожидала только плохого. А теперь хохочу вместе со всеми, делюсь воспоминаниями и радостями, отдаю последний хлеб. Я привыкла очень быстро ко всем порядкам и беспорядкам и чувствовала себя как рыба в воде. А я не была таким легко уживающимся со всеми человеком. Скорее наоборот — конфликт на конфликте, своеволие, непокорность. Я не могла промолчать, не могла делать, что велят, была неуравновешенной. А здесь все переменилось. И это ведь достигалось не кнутом, а чем-то совсем другим. Я теперь не испытывала никакой неловкости в душе с сокамерницами или когда шла в туалет. Частенько, прихватив сигаретки, я слазила со своей нары и отправлялась «в гости» к кому-нибудь.
— Лилианчик, ты не занят?
— Нет, конечно, проходи, — он двигался на наре, а я забиралась к нему с ногами и готовилась слушать.
— Ну, расскажи, как ты докатился до такой жизни?
— А что, я не жалуюсь.
— Как ты попал сюда, поведай своей подруге.
— Я цыган, — философски говорил Лилиан, — каждый из нас бывает в тюрьме.
— Аты за что?
— Попал как-то в деревню одну…
— А вы, правда, так живете, ну… скитаетесь, не сидите на одном месте?
— Все по-разному. Многие кланами живут, они могут и оседлую жизнь вести. А я одинок. Нет семьи, нет дома…
— Так что было в той деревне?
— Иду, глядь, тачка стоит. Такая тачка хорошая, почти новая. Я ее взял, иду, тачку качу…
— И что, тебя с этой тачкой поймали?
— Да нет. Иду, смотрю: двор безлюдный. А на том дворе валяется топор старый, на другом дворе мотыга. Чего только люди не бросают без присмотра…
Я уже давилась от смеха:
— Ты как в сказке прям жил…
— Да, а что?
— Набрал, значит, ты полную тачку вещей со дворов и идешь себе такой спокойный, катишь ее, — улыбалась я.
— Ага, — соглашался Лилиан. — И тут гад-участковый, откуда ни возьмись…
Вроде и кража дело постыдное, но когда Лилиан так об этом рассказывал, то без смеха слушать это было невозможно. И сразу как-то жаль его становилось: ну не понимает, что делал он что-то плохое, такой вот бесхитростный человек.
— Ничего, не расстраивайся, много тебе не дадут за это барахло.
Лилиан всегда был готов помочь, силища у него была чисто мужская. Вот кому не страшно отправляться на зону — кто его тронет?
* * *
Я обожала истории, рассказанные сокамерницами. Каждая история — жизнь. Каждый человек это представитель окружающего мира. Мнение одной женщины — мнение многих ей подобных. Здесь можно было встретить, кого угодно и любая давала познать что- то новое. Тюрьма — поистине великая школа для тех, кто умеет слушать.
Соседка по наре, Наташа, все время переживала, что я не мою спину. Она подходила ко мне в душе и забирала мочалку:
— Так, поворачивайся, я тебе спину потру.
— Отстань, моей спине и без того неплохо живется. Я читала, что тереть спину вредно.
— Ты слишком много читала, как я погляжу.
Она забирала у меня мочалку и терла, как заботливая мамаша ребенка.
Она была интересной Личностью, именно так с большой буквы. В первый же день как Наташу к нам привели, я ее невзлюбила. Она была вся такая правильная, манерная, не расставалась с Библией ни на минуту. Мерзкую баланду ела так, словно это было изысканное блюдо в ресторане. Она садилась за стол с ровной спиной и вкушала ложечкой это варево, даже нахваливала порой. Разве могла она не бесить? Мы с девчонками прозвали ее Богоматерь и всячески старались зацепить. Но она так равнодушно относилась к нашим потугам, что становилось потом даже как-то неловко. Однажды она ни с того ни с сего мне сказала:
— Ты очень странная девушка.
— Ты тоже, — буркнула я в ответ.
— Ты напоминаешь мне Маугли, который попал в дикие джунгли. Он пытался походить на животных, но как бы ни старался, оставался человеком. Был инородным среди них.
У меня отвисла челюсть. Что это было — комплимент? Решила усмирить вредную девочку? Я призадумалась и с тех пор перестала ее доставать. А спустя еще какое-то время, мы начали общаться и влюбились друг в друга.
Она называла меня Человеческий детеныш, как Маугли, и это прозвище прилипло ко мне.
Когда пришло время расстаться с Наташей, я
расплакалась.
— Напиши мне что-то на память, — попросила я.
И вот какие стихи она мне написала:

Что ж написать тебе? Ведь знаю, вспомнишь
Бредовых этих дней цветную карусель.
Отважный милый Человеческий Детеныш
Достойных тебе взлётов и потерь.
Лети! Лети! Уверенности, силы
Пусть не убавится со временем в крылах.
Летать беспечно тоже, в общем мило:
Так риска меньше, хоть не тот размах!
Что изберешь ты для себя? Пророчить сложно.
Пусть сбудутся все-все твои мечты.
Одной из многих оставаться можно,
Но среди многих будь собою ты!

(Наташа К.)
Мы были просто женщинами — ссорились, мирились, дрались, плакали, обожали любовные истории и переписку.
* * *
В основном наш день проходил следующим образом. Всю ночь мы проводили за перепиской, а чтобы не спать, многие пили чифир[5]. Это было отвратительное варево из крепкого чая. Некоторые очень любили чифир, подолгу колдовали над ним, переливая из одной чашки в другую и как-то по-особому заваривая. Но все равно для меня это была просто «заварка».
— Ируха, у тебя есть чай? — как-то раз спросила меня Валя.
— Ага.
— Чифирнуть не хочешь?
— Да не особо. Но чай берите, пейте.
Девчонки заварили и все же настояли, чтобы я к ним присоединилась. Когда я хлебнула чифира впервые, меня чуть не вырвало. В ушах стоял шум, давление очень поднялось. Гадость редкостная.
— Фу, как это пить можно? — я кривилась и плевалась, а девушки с недоумением на меня смотрели.
Я поняла, что сморозила глупость. Словно пришла к кому- то домой, меня там стали потчевать и угощать фирменным блюдом, а я заявила, что его есть нельзя. Потом Таня, выполняющая роль наставницы, мне тихонько пояснила:
— Кривиться невежливо.
— Да я уж поняла, — ответила я. — Ступила.
— Ты чиф можешь и не пить. Ты молодая, нафиг он тебе нужен? Зубы станут черными, печень тоже спасибо не скажет, сердце будет рваться из груди, словно зэк из тюрьмы. К тому же, к нему наблюдается привыкание, как к алкоголю. Эффект от чифа схож с опьянением. Ты посмотри на них, — она кивнула в сторону развеселившихся девчонок, — глаза стеклянные, во всем теле бодрость, веселье бьет через край. А наутро голова будет раскалываться, а организм воды требовать.
— Но они же настаивают. Я отказывалась, сколько могла, ты сама видела.
— Когда мы вот так собираемся в кружок с чашкой чифира (которую было принято передавать по кругу и делать маленькие глоточки), можно узнать много полезного. Чиф развязывает язык. А ты не отказывайся, сиди и слушай. Когда до тебя доходит кружка, делай просто вид, что пьешь.
— Хорошо, — соглашалась я. Спустя какое-то время я даже делала несколько небольших глоточков, а не просто притворялась. Привыкла. К тому же чиф пили с конфетой, и горькое послевкусие тут же заедали. По этой причине в тюрьме так популярны карамельки и леденцы.
Однажды я проснулась после ночного «пьянства» и увидела рядом Наташу. Она сидела рядом и держала меня за руку.
— Ты чего? — не поняла я.
— Ты что чифира облилась?
— Было дело.
— Ты вся металась в постели, стонала, а пульс у тебя просто зашкаливал. Я сидела тут и считала его, думала уже врача вызвать.
— Что, так все плохо было?
— Да не то слово. Ты заканчивай с этим.
— Я и правда себя очень плохо чувствую, — ответила я. — Ладно, завяжу.
Больше чифиром я не злоупотребляла, а после у меня вообще развилась стойкая антипатия к черному чаю. Даже его запах вызывает тошнотворные воспоминания о тюремном напитке.
Так проходила ночь. Каждый вечер мы делали «дорогу» и переписывались, а под утро коня сворачивали, прятали и ложились спать. Просыпались часа в два дня. Тут как тут была Женя со вкусным обедом. Она не принимала участия в ночных посиделках и вставала намного раньше. После обеда искали себе занятие. Так как делать было нечего, мы подолгу занимались своей внешностью. Делали друг другу массаж лица, накладывая крем, массаж рук и спины. Выщипывали брови друг другу. Так как пинцета не было, делали это двумя спичками. Я потом так наловчилась орудовать спичками, что ко мне все приходили на эту процедуру. Делали друг другу макияж, подбирая разные оттенки и проявляя творческий подход. Красили ногти, если у кого-нибудь оказывался лак. Самые обычные женские дела, когда появляется свободное время. Тёте Жене регулярно передавали краску для волос, и мне поручалось покрасить ее длинные густые волосы в цвет воронова крыла. Мои же стали отрастать бесформенными прядями, краска смылась, и выглядела прическа не очень привлекательно. Тетя Женя могла попросить ножницы у охраны, но я не рисковала доверить кому-то свою стрижку. Профессионала среди нас не было, я все ждала, может когда-то появится.
От нечего делать я читала все обвинительные в нашей камере. Назывался у нас этот документ «объебон», потому как большая часть написанного там, не соответствовала действительности. Именно то, что я читала все эти документы дает мне возможность сказать, что никто не привирал о своем преступлении, и все было именно так, как рассказывалось. Больше всего я любила именно слушать рассказы женщин об их жизни, судьбе, о том, почему и как они оказались под следствием. Выслушав каждую, начинаешь понимать и проникаться. Сколько людей, столько и историй, и многие из них были невероятно познавательны.
В СИВО была своя библиотека, и раз в неделю к нам приезжала тележка с книгами. Это были старые советские книги, каких полно в любом доме или на даче. Ничего хорошего получить не удавалось, поэтому книги эти брали чаще всего для того, чтобы жечь в туалете. Мне претило подобное обращение с литературой, но иного выхода я не видела.
Некоторые женщины умели гадать и за пару сигарет, раскидывали карты. Вообще карты были запрещены в камере, потому что считалось, что азартные игры могут привести к плачевным последствиям. Насколько я знаю, у мужчин действительно процветает игра на «тюремные деньги» — сигареты. Если кто-то проигрался в пух и прах и ему нечем отдавать долг, то заемщик должен долг забрать, чтобы не быть лохом и так далее и тому подобное. У мужчин все сложней… У нас такая игра не была распространена, в основном девчонки только гадали или иногда перекидывалась в «дурочка» на интерес. Одна-две колоды в камере всегда водились. Рисовали сами на картонках от спичечных коробков. А если тете Жене надо было отличиться перед начальством.
она конфисковывала у нас колоду и относила начальнику этажа. Мол, вот такая я бдительная. Никого обмануть этими действиями было нельзя, но все продолжали участвовать в спектакле.
Однажды к нам привели очередную новенькую. Это была маленькая аккуратная женщина, подтянутая и спортивная. Со спины можно было решить, что ей пятнадцать, но на лице отобразились прожитые годы. Думаю, что ей было около пятидесяти, но она оставалась такой бойкой и активной, что давала фору всем молодым лежебокам. На следующий же день на прогулке она громко объявила:
— Так, уважаемые девушки! Минуточку внимания.
Все удивленно повернулись к новой женщине.
— Я предлагаю каждый день на прогулке делать зарядку. Вести ее буду я, если никто не возражает. Кто хочет, присоединяйтесь. Воздух в камере ужасный, гуляем мы мало, надо постараться получить максимальную пользу от прогулок: насытить организм кислородом, размяться, укрепить мышцы. Итак, я начинаю.
Ее энергия и задор привлекли всех, и девочки ради развлечения последовали за спортсменкой. Мы приседали и махали руками, бегали по кругу и наклонялись. Хватило нас ненадолго — все же силы были не те, сказывалась нехватка воздуха, плохое питание и огромное количество выкуриваемых сигарет. Очень часто многие вообще ленились выходить на прогулку и оставались в камере. Тогда ее не могли оставить открытой и проветрить.
В те дни, когда лил дождь или было очень холодно, наша спортсменка-активистка пыталась растормошить сонное царство и заставить заниматься в камере. Но это было смехотворно, так как места катастрофически не хватало. Тогда она уговаривала нас делать упражнения хотя бы лежа на наре:
— Смотри вот так поднимай ногу, согнутую в колене…
— Да отвали ты. Достала уже, — злились мы, и на этом ее потуги прекращались.
Еще на улице иногда играли в какую-нибудь подвижную игру, но это тоже было просто издевательством, так как дворики были очень маленькими и побегать в них не удавалось.
Женя проинформировала, что время от времени в камеру попадает подобная активистка, и заканчиваются ее спортивные занятия всегда одинаково.
Время от времени в камере устраивали обыск, в просторечье «шмон». Не берусь судить о законности таких действий, но пока мы бывали на прогулке, камеру могли перевернуть вверх дном. Чаще всего ничего криминального у нас не хранилось, разве что письма, которые были запрещены. Но в них и не было никакой полезной для начальства информации. Что искали, было не совсем ясно, возможно такие обыски — просто плановые. Не очень-то приятно было возвращаться в камеру и лицезреть все свои вещи, перевернутые вверх дном, а еще чего доброго не досчитаться пачки сигарет. Ни на что другое охрана не зарилась. Иногда такого обыска оказывалось мало, и нам велели собирать скатку (то есть матрас), каждой взять свои пожитки и со всем этим добром выйти в коридор. Подобный обыск длился довольно долго, мог занять полдня, пока мы собирали эти тяжеленные матрасы, а потом закидывали их наверх. Это было не простым делом. Не припомню, чтобы у нас хоть раз нашли что-то предосудительное во время этих обысков.
В остальном каждый день был похож на предыдущий, вот поэтому мы были рады любому происшествию, которое могло разнообразить нашу жизнь.

Глава 12

Однажды утром дверь привычно грохнула, и в камере оказались две девушки. Они не выглядели перепуганными новичками, и это сразу бросалось в глаза. Женя, увидав у одной из них огромную сумку, тут же очутилась рядом.
— Кто такие?
Мы из соседней камеры. Нас перекинули.
По идее подобные перетасовки камер должны были происходить регулярно. Якобы для того, чтобы мы сильно не привыкали друг к другу. Чем это могло помешать тюремному спокойствию не ясно, но нас часто этим пугали охранники. Тем не менее, на моем веку подобное случилось один-единственный раз именно с этими девочками из соседней камеры. Может в другой раз мы отнеслись бы к их появлению с подозрением, но они сразу внушили всем доверие. Мне новенькие приглянулись вмиг, ведь были они моими ровесницами, тогда как все остальные на десять или двадцать лет старше (не беру в расчет старую Нину). К тому же, выглядели обе миловидно и аккуратно. Опыт распознавания людей с первого взгляда приходит в тюрьме очень быстро и остается на всю жизнь. Тогда я не ошиблась и осталась дружна с ними по сей день. Ту, что с огромной сумкой, звали Катя, и Женя тут же завела с ней беседу:
— За что же ты, дитятко, сюда попала?
— За убийство, — отвечало это невинное дитя нежным мягким голоском. Она была вся какая-то мягкая на вид и белоснежная, ее так и хотелось потрогать.
Вообще мне сразу захотелось поговорить с этими новенькими, узнать больше, кого эта Катя убила и за что. В тюрьме все время кажется, что человек, попавший туда, вполне вероятно невиновен или если кого-то и убил, то по каким-то очень серьезным причинам. Истории этих людей не воспринимались как настоящие, а скорее — сценариями: какая-то женщина сказала то, а ей ответили это, и потом бац — удар сковородкой по голове. Мы росли на вечных фильмах-боевиках, где люди гибли сотнями, и никто им не сопереживал. Все дело было в мотивах: если на девочку нападал бандит, что ей оставалось? Кто-то сочувствовал бандиту? Конечно, нет, все соглашались — девчонка молодец. Все кроме закона и судьи.
— Как же эти рученьки на такое решились? — причитала Женя, а мы все тихо ухмылялись. Провести нас, знающих Женю, таким речами было непросто. Но видимо и обладательницу этих ручек тоже. Она демонстративно открыла свою огромную сумку и достала оттуда две подушки и одеяло. Интерес Жени тут же пропал. Она отвернулась от Кати, не подавая вида, и уже менее дружелюбно обратилась ко второй:
— Аты?
— За разбой.
Мы все прыснули. Дело в том, что у разбойницы рост был максимум 155 сантиметров, а вес, наверное, килограммов сорок. Ее так и прозвали — Дюймовочка. Такой же мягкий детский голос, как и у первой. Вот так подарочки! Они находились в тюрьме уже несколько месяцев и по сравнению со многими были просто завсегдатайками.
Именно поэтому Женя не стала отправлять девочек на третий этаж, и оказались они моими соседками. Спать нам пришлось втроем на двойной наре, и при таких обстоятельствах мы мгновенно сдружились. С Дюймовочкой, которую, кстати, звали, так же как и меня, мы были из одного города и жили в соседних районах. Благодаря этому имели несколько общих знакомых.
— Так что за разбой, Дюймик?
— Ой, да даже рассказывать стыдно.
— Ну, расскажи.
— Какой-то пьянчуга заснул у меня под домом, а у него стоял пакет с едой рядом. Колбаса там была и еще что-то.
— И что?
— Моя подружка эту еду домой унесла, братика покормить.
— А при чем тут разбой?
— А я его пыталась в чувство привести и шлепала по лицу.
— И что? — недоумевала я.
— Ну и вот — я совершила разбойное нападение.
Мы хохотали, но от этого история Дюймочки веселее не становилась. Почитав ее объебон, я удостоверилась, что там именно так и написано: нанесла несколько ударов ладонями по лицу.
— Но это же бред просто, — возмущались мы всей камерой.
— Это еще что. Про нее статью в местной газете написали. Дюйма, покажи, — проинформировала нас Катя.
Дюймовочка достала газету и указала на статью. Статья была большой, на весь разворот и называлась «Шерше ля фзм», все знали, что это означает «ищите женщину». Журналист расписывал ужасы совершенного Дюймовочкой преступления, сгущая краски и выставляя ее просто разбойницей с большой дороги с тесаком в зубах. Там и фотография была подобрана подстать заметке.
— Обязательно сохрани эту газету на память, — советовали мы, умирая со смеху.
Катя приехала из Севастополя и тоже была обладательницей интереснейшей истории.
Если несчастная Дюймовочка оказалась просто жертвой обстоятельств и несовершенства системы, то Катя стала жертвой дурного обращения в семье. Ее мать, повторно выйдя замуж после смерти Катиного отца, родила другого ребенка. Катьке было лет четырнадцать, когда отчим стал ее бить. Семья их ютилась в однокомнатной квартирке и Катя всем мешала. Матери хотелось простого женского счастья, новой семьи, стать вновь молодой. Взрослая дочь напоминала о возрасте и занимала столь нужные квадратные метры. Катя не ходила в школу и была по жизни очень одинока.
— У меня нигде и никогда не было друзей, — рассказывала она. — Однажды отчим в очередной раз избил меня, и я убежала из дома. Жила несколько дней на лестничной площадке в одном из соседних домов. Там меня нашла моя тетка. Я была вся в синяках, и тетка стала уговаривать написать заявление на отчима. Но я просто не могла этого сделать. Сами знаете, у нас считается чем-то постыдным пойти донести в милицию.
— И что вы сделали?
— Тетка договорилась с матерью и отчимом, и они сняли мне квартиру. С тех пор я стала жить одна.
— В четырнадцать?
— Да. Отец был военным, и я получала за него хорошую пенсию, как за потерю кормильца. Мне казалось, что я очень богатая. А что мне надо было в четырнадцать лет- то? А потом я познакомилась с девочкой из этого же дома. И мы подружились. Для кого-то это может звучать обыденно, но для меня это было счастьем. Это была моя первая в жизни подруга. Она старше меня на пару лет, и я влюбилась в нее. Покупала ей на все свои деньги чипсы, шоколадки, колу. Накупила ей гору плюшевых игрушек. В общем, полная дура.
— Ну почему дура? У меня вот, например, никогда такой подруги не было.
— Да потому что я ей со своими конфетами была не нужна. Она поссорилась с подружкой из-за парня, а меня просто использовала. Каждый день рассказывала, какая та девочка сволочь, подлая змея, распутница и все в таком роде. А потом как-то раз прибежала в слезах и сказала, что та девчонка ее побила. И предложила ее убить.
— И что, ты согласилась?
— Да как-то поначалу все это было вроде несерьезно, в шутку. Мы продумывали как это лучше сделать, чтобы не попасться. В какой-то момент я поняла, что моя подруга намерена это сделать на самом деле.
— И каков был план?
— Заманить ее и ударить чем-то по голове. Мы так и сделали. Но я до последнего момента не думала, что это взаправду. Вообще я сейчас сама не понимаю, как я могла такое сделать.
— Что было потом?
— А потом моя подруга стала меня подначивать, умолять и говорить, что кроме меня у нее никого нет. Я была идиоткой, мне казалось, что я должна сделать для нее все, что она хочет. Она грозила, что перестанет со мной дружить, если я не сделаю этого.
— Ну и подружка. Чего ты ее не послала? — недоумевала я. У меня в жизни никогда не было подобных ситуаций, и мне весь ее рассказ казался полным бредом. Хотя, чем я отличалась? Я напала на негодяя, защищая брата, а Катя напала на девочку, защищая дружбу. Та стерва просто использовала наивную малолетку. Слишком много преступлений совершается подобным образом. Есть дети очень подверженные влиянию старших, они безоговорочно верят им и выполняют все их указания. Это далеко не единичный случай.
— Ты не понимаешь, — сокрушалась Катюха, — я ее любила.
— И что было дальше?
— А дальше мы заманили девочку ко мне домой, и я ударила ее топором. Но результат был далеко не такой как в кино. От топора отлетел обух. Ну а я что, била когда- то топором? Едва попала, она повернулась ко мне. Все лицо в крови. Я онемела, не знала, что дальше делать. А она пошла, шатаясь, из квартиры и стала звонить в соседние двери.
— А подружка твоя?
— Она спряталась, а как увидела, что девчонка ушла, то и сама убежала. И я ее с тех пор так больше никогда и не видела. Она сказала, что знать меня не знает, и я сама все это затеяла. Почему-то следователь не захотел меня слушать, что я была не одна.
— Думаю, что это ничего не дало бы тебе. Только групповуху припаяли бы.
— Это так. Но это я сейчас понимаю, а тогда мне было так обидно, что она меня бросила. Я даже пыталась вены вскрыть.
Девочка осталась жива, после того как Катя ее ударила. Соседи вызвали скорую, а Катю мать отвезла в психдиспансер.
Закон не разбирает, осталась жертва жива или нет, и неудавшееся покушение квалифицируется, как убийство. Главное — доказать намерение именно убить, а не покалечить, например. На момент совершения
преступления Катя была несовершеннолетней. Она бежала из-под следствия, уехала в другую страну и несколько лет скрывалась. Поймали беглянку из-за случайного стечения обстоятельств.
Теперь Кате было девятнадцать, и один бог ведает, чего она натерпелась в жизни во время скитаний по миру. Девушка была невероятно красивой, с длинными, ниже поясницы, черными волосами и очень белой кожей, из-за этого контраста выглядела словно мультяшная
Белоснежка. У Кати было слабое зрение — почти нулевое, поэтому, когда она вынимала линзы, то становилась похожей на беспомощного котенка, который натыкался на нары. Из-за этого недуга движения девушки были плавными, просто потому что неуверенными. Ее хотелось защищать, не дать споткнуться, накормить получше. Хотя насколько я поняла, такой нежностью к ней прониклась только я, остальные жительницы не очень-то ее жаловали. Одной из причин было то, что Катюшка гоняла мыться наших грязнуль. Просто невероятно, что некоторые женщины просто наотрез отказывались мыться. Мы ходили в баню реже одного раза в неделю, в другие дни грели воду в литровых железных кружках и мылись в туалете. Когда делать нечего, то и этот процесс воспринимался развлечением. Но некоторые, спящие на третьем этаже, не делали никаких усилий, чтобы привести себя в божеский вид. Очень часто у них заводились насекомые, и тогда Катя кричала на них:
— А ну быстро сползай и иди мойся. Да как вы можете ходить такими вонючками? Где сейчас можно вшей нахвататься, а? Что за жизнь вы вели?
— Да это на ИВС, — жалобно бубнили они, — мы здесь не при делах.
— Ах, на ИВС? Да меня год везли по транзитным тюрьмам и что? Посмотрите на это, — она трясла волосами, заплетенными в толстую косу. Я не хочу из-за вас лысой оказаться.
Она вся такая мягкая и нежная, с этими длинными косами напоминала героиню какого-то триллера: на вид добрую, умеющую втереться в доверие, а на поверку оказывающуюся монстром.
Как она била топором подружку было невозможно представить. Везли ее этапом из другой страны почти год. Все это время девушка провела в ужасных транзитных тюрьмах, переполненных до невозможности. Она рассказывала о страшных тюрьмах России:
— Огромные помещения, а там по пятьдесят-сто человек. Они как бы разделены на две комнаты и ближе к дверям ютятся всякие нищеброды вроде меня, у кого нет связей и передач. Тюремная элита располагается в глубине.
— Какой ужас.
— Это еще что. Спят по очереди в три смены, а остальное время сидят на полу, понятно, что никаких столов и стульев там не водится.
— Бедная ты моя, — содрогалась я при мысли о кубле бомжей, в котором находилась Катя.
— Туалет строго по графику. Грязь и вонь там такая, что когда я очутилась, наконец, здесь, мне казалось, что я чуть ли не в санатории.
В нашей камере на своей индивидуальной наре, Катя чувствовала себя в раю, она отдыхала телом, но душа ее страдала все равно. Иногда Кате приходили письма от матери, которая кляла дочь, на чем свет стоит. Не понимаю, зачем она это делала? Бросила ребенка и забыла это полбеды, но изводить ее потом обвинениями и ненавистью это просто подлость.
Катя очень любила говорить о себе и постоянно копалась в своём деле. Так как прошло много времени, то детали забывались, и она силилась вспомнить хоть что-то, что могло помочь ей. Эта девушка сама строила защиту, так как наемного адвоката у нее не было. Ей предоставлялся государственный защитник, так как статья ее была тяжкой, но никто и никогда не доверял таким защитникам. Так уж повелось, что репутация у государственных адвокатов была плохой, в силу того, что дела они брали не по своей инициативе, и спасать подсудимых на самом деле не имели никакого желания.
Целыми днями Катя продумывала, что скажет на суде, какие задаст вопросы, как сама будет отвечать и так далее. Она приставала ко мне и говорила:
— Давай, ты будешь потерпевшая. Спроси у меня что-то.
— Я даже не знаю, Катюха.
— Ну, представь, что я тебя ударила, что бы ты сказала мне?
— Как ты могла? — пафосно воскликнула я.
— Хватит шутить, я серьезно, — сбить ее с намеченной цели было непросто.
— Ну, хорошо, — задумалась я. — Зачем ты это сделала?
Катя задумалась:
— Вот, блин. Чего отвечать-то?
— Откуда я знаю, — улыбалась я.
— Я совершила ошибку. Это был просто глупый поступок обидевшегося ребенка. Я понимаю, что делать это было неправильно, и очень сожалею об этом.
Потом, подумав, говорила:
— Так теперь ты — прокурор. Спрашивай, — продолжала Катя.
— Вы планировали убить потерпевшую или нанести ранения?
— Я не хотела ее смерти. Просто хотела поквитаться, не подумав о том, к каким последствиям это приведет.
— Ты молодец, — сказала я. — Если тебе поверят, то отпустят.
— Я и правда раскаиваюсь. Я плохой человек, сейчас я это понимаю. Очень хочу посмотреть в глаза потерпевшей и попросить прощения. Даже, если мне навалят все десять лет — все равно. Она не заслужила этого. Мне она вообще ничего плохого не сделала. Я ее даже не знала. Хотя, может быть, если бы я ее знала, то никогда не смогла бы поднять руку на знакомого человека.
— Катюшка, ты ошиблась. Но сейчас, я знаю, что ты — неплохой человек. Время не только лечит, оно и меняет людей.
Я не знала никого, кто мечтал бы выйти на свободу более нее. Очень целеустремленная и просто-таки неутомимая. Катя искренне раскаивалась в содеянном, и это было той чертой, что отличала ее от всех остальных. Она много раз возвращалась к одному и тому же разговору и повторяла, что ждет возможности извиниться. Если все мы на дух не переносили своих терпил и кляли их на чем свет, то эта неудавшаяся убийца была уникальной. Она планировала убийство, со всей тщательностью, на которую способна пятнадцатилетняя девчонка. Не знаю, насколько осуществим был ее план, и насколько хладнокровной она была в то время, но прошло три года, и передо мной был совсем другой человек. Я не думала, что теперешняя Катя была способна на подобное преступление, и я спокойно повернулась бы к ней спиной.
Говорят, что люди не меняются… Не знаю, может быть, дети еще имеют такой шанс? Они способны измениться? Сформироваться по-другому? Или при стечении обстоятельств они снова поступят так, как им будет нужно? Я верю, что у каждого есть шанс исправить ошибки. И у Кати он был. Судьба предоставила ей его, не дав той девочке умереть.
Мы спокойно относились к убийствам и грабежам.
Возможно потому, что жили тесно друг с другом, деля стол и постели. В этом ли была задумка исправления? Ведь столкнись я на свободе с подобным рассказом о покушении на жизнь человека, то пришла бы в ужас. Осудила. А здесь представился шанс понять и взглянуть на всё с другой стороны. Тюрьма этому хорошо учила: видеть все под другим углом. Никто на свободе не смог бы выслушать исповедь преступницы, а мы, умирая со скуки, были рады любой истории. Нам предоставлялась возможность понять мотивы. В судебной практике мотив преступления не играет никакой роли. Главное, что было совершено преступление, и закон рассматривает его с этой стороны. А мы же слушали мотивы. Наверное, каждая из нас смогла бы стать отличным защитником. Особенно где-то в Америке, когда имеет место состязательный характер рассмотрения дел в ходе судебного заседания. Я считаю, что абсолютно немотивированные действия — это страшно. Сталкивалась я и с подобным.
* * *
Некоторые женщины приводили в ужас своими историями, понять которые было просто невозможно. Холодок пробегал по коже. До сих пор страшно и противно вспоминать некоторые экземпляры, и хочется стереть из памяти этих людей. Но почему-то все, что происходило тогда со мной, не забывается. Видимо жизнь там была настолько обособленна, настолько отличалась от всего, к чему я привыкла, что забыть не получается. Никогда не забуду тихую заплаканную женщину из другой камеры.
— Почему тебя перевели? — спросила Женя.
— Меня девочки невзлюбили и били.
— Какой кошмар! Просто так?
— Им всё не нравилось, что я делаю, придирались ко мне, не давали готовить.
— Ну, хорошо, — не стала допытываться Женя, — иди наверх, отдохни.
Остальные просто так не оставили ее в покое:
— Так почему к тебе приставали? Без причин? Что-то не верится.
— Я пошла к розетке, а девочки меня толкнули. Сказали, что мне нельзя ничем пользоваться. Я сама не знаю почему, — грустно вздохнула женщина.
Ей было лет двадцать пять, миловидная, худая. Что она могла не поделить с девчонками?
Целый день ее никто не трогал, не спрашивал, все занимались своим делами. Вечером у нас не удалось построение с малолетками — лил дождь, почта пришла вся мокрая, разваливающаяся на части и мы решили в эту ночь не переписываться. Стало скучно.
— Эй, новенькая, расскажи, за что ты здесь? — спросил кто- то.
Она молчала.
— Ну, хоть статья какая? — не унимались мы. Вид у новенькой был такой, что она могла оказаться кем угодно.
— Убийство, — наконец призналась женщина.
— А, понятно. Ты такая молодая, наверное, парня своего прибила?
Убийца села на наре и даже обрадовалась возможности пообщаться.
— Нет, не парня, — она улыбнулась милой улыбкой, — дочку. Наступила гробовая тишина.
— Случайно, что ли? — спросила Женя.
— Нет. Она пришла не вовремя, ну вы понимаете, о чем я, — девушка хихикнула, — мы вытолкнули ее в окно и закидали спинками от железных кроватей.
Девочки молчали. Никто был не в состоянии спрашивать дальше, подробности никого не интересовали, не было сил даже заорать на нее. Онемели буквально все. Я видела лица сокамерниц, казалось еще немного и «мать» разорвут на части. У нас сжимались кулаки, и немая ярость грозила выплеснуться катастрофой. Наконец Наташа задала еще один вопрос:
— И сколько ей было?
— Четыре.
Женя подорвалась и застучала в дверь. Через минуту подошел попкарь, и Женя сказала:
— Вы кого мне привели? Быстро забирайте, пока ее не разорвали.
Слава богу, таких, совсем неадекватных были единицы. Девчонки приходили в бешенство от рассказов таких существ (язык не поворачивается назвать их женщинами), мы требовали, чтобы их перевели от нас как можно скорей и чаще всего эту просьбу выполняли. Не знаю, хватало ли у изгнанниц ума не рассказывать о совершенных зверствах в других камерах. И вот то же психиатрическое освидетельствование признавало их нормальными и спустя семь лет они выходили на свободу. Они не могли раскаяться, потому что не понимали чудовищность совершенного. Это страшно и никакая тюрьма тут не поможет и не исправит.
Но все заключенные были равны пред людским осуждением, и находились мы в одном котле. Общество всех уравняло и отвернулось.
* * *
Но в противовес плохому всегда есть что-то доброе и вечное. Встречалась и любовь. Да-да, как без нее. Попала к нам в один прекрасный день девушка. Звали ее Инна. И вроде ничего особенного мы в ней не увидели, девушка как девушка, но наш Лилиан был сражен. Влюбился в нее без памяти. И хоть и был он женщиной Лилей, но так давно изображал мужчину, что и сам в это верил. Не знаю, каким образом он превратился в того, кем был, такое спрашивать было не принято. Как я поняла, предпочтение Лилиан отдавал женщинам уже давным- давно. Но не всем кому попало. Я, например, не производила на него никакого впечатления, а вот Инка запала в душу. Это было трогательно и странно одновременно. Наблюдать за подобными отношениями — необычно и непривычно. Никогда в своей жизни я не сталкивалась с лесбиянками. Инна как раз лесбиянкой и не являлась. Она вообще была довольно взбалмошной натурой, капризной и своенравной. Ее любимым занятием было швырнуть в стену со всей силы зажигалку. От удара она взрывалась, все подпрыгивали, а Инка улыбалась и делала невинную мину. Бывшая наркоманка, в тюрьме она набрала лишний вес (такая история происходила со многими соскочившими наркоззвисимыми) и все время была этим недовольна. Она быстро смекнула о чувствах Лилиана и использовала его как могла. Он стал для нее просто рабом, выполняя все прихоти и поручения этой особы. Инна гоняла его стирать, варить ей чай или суп, подавать тапочки и делать массаж ног. Когда Инна сидела в туалете, Лилиан стоял рядом и подавал газеты для сожжения и держал водичку наготове. Влюбленный был просто счастлив оказаться рядом. Он не домогался ее и не пытался поцеловать, например (представляю Инкину реакцию), а просто рад был прикоснуться к ее руке. Я наблюдала за его страстью с недоумением, в очередной раз убеждаясь, что любовь действительно вещь непредсказуемая. Никакой особенной красотой предмет обожания Лилиана не обладал, характер преотврэтный (хотя допускаю, что это было из-за нехватки наркотиков), фигура — расплывчатая. Это все, как оказалось, неважно. Красавица Катя оставила его равнодушным, а толстая наркоманка свела с ума. Отношения эти, конечно, были обречены, и часто Лилиан плакал, отвернувшись к стене, ожидая разлуки с Инкой. Когда она уехала, он просто места себе не находил, пытался ей писать письма, выходило у него коряво, но все же. Она не ответила ему ни разу даже из сострадания. Вот такая несчастная любовь.
Была еще одна история любви, свидетелем которой я стала. В тот день, когда Катя добралась, наконец, до нашего города, минуя все ужасные транзитные тюрьмы, ее увидел Андрей-Шприц. Увидел он ее, как и тысячу других женщин и девушек, попавших в тюрьму. Ни одна не оставалась за пределами его внимания, потому что он как врач осматривал каждую. Но только Катя сразила наповал заключенного доктора. Он влюбился в нее с первого взгляда. Сама Катя, уставшая от этапов и от той жизни, которую вела в бегах, не проявляла к нему никаких чувств. Не знаю, способна ли она была вообще любить мужчину. За все то время, что я с ней общалась, она ни разу не рассказала о своих романтических увлечениях, даже о тех, что бывают у девочек в совсем юном возрасте. А Андрей, скажем так, не был пределом мечтаний каждой девушки. И вот угораздило ж его влюбиться именно в Катю. Может и полюбил он ее только потому, что она равнодушна была ко всем, как к женщинам, так и к мужчинам. Многим ведь нужна несчастная любовь. А может, ему надо было ее завоевать. Не знаю, что там между ними произошло, но он заваливал Катю подарками и письмами. Она равнодушно их читала и выкидывала, а остальные ей завидовали. Когда Кате было что-то надо, например, шампунь, она писала доктору записку, и в тот же день необходимое оказывалось у нее. Пользовалась она этим без зазрения совести, считая, что все мужчины только для того и нужны, чтобы делать нашу жизнь легче. Когда она ездила на этап в Севастополь, для Андрея был праздник. Он узнавал заранее о ее поездке и готовил для любимой подарки и сюрпризы, раздобывал вкусненькое и какие- нибудь украшения, косметику и другие маленькие радости, которых мы были лишены в тюремном заключении. Вот откуда у Кати было две подушки и теплые одеяла. Если с Лилианом все было понятно, и он и не рассчитывал на продолжение отношений, то Андрей слепо верил, что они с Катей созданы друг для друга. Он обещал сделать все, чтобы они были вместе и ждать ее сколько потребуется. К тому же, они оба были из Севастополя, и Андрей считал это знаком свыше. Причем Катя ни разу не говорила ему никаких слов любви и не планировала провести с ним жизнь. Но любовь на всех влияет по-разному, кого-то-то ввергает в уныние, кого-то окрыляет. Такая это странная штука.
* * *
Заключение убивает в человеке двух неразлучных демонов: суетливость и невнимательность[6]. Это правда. Порой и суетливость, и невнимательность, настолько простительные для нас в повседневной жизни, могли привести к плачевным последствиям здесь, в тюрьме. Но не это главное. Избавившись от всех «мирских» забот люди здесь раскрывались. Просто поразительно, сколько талантов кроется в нас самих. За обычной суетой нет времени выявить их, но здесь люди преображались. Наружу выходило все потаенное и глубоко упрятанное, возможно, еще в детстве. Многие очень красиво пели. Вечерами на решке устраивали концерты, и мы заслушивались пением. Чистые красивые голоса разносились по ночному тюремному двору, вызывая восторженные крики.
Кто-то начинал рисовать, создавая шедевры. Так как с бумагой была напряжёнка, то рисовали на кусках простыни. Дарили потом друг другу эти произведения искусства. Рисовали простой шариковой ручкой, и эти полотна оказывались весьма долговечными. Спустя пятнадцать лет у меня до сих пор лежат эти картины (назывались они марочками). Однажды у нас осталась чья-то старая шуба, и девчонки, распоров ее, нашили мягких игрушек: медвежат и собачек. Они получились не хуже, чем в любом игрушечном магазине, и долго потом ходили по тюрьме. Что-то забрали охранники домой детям. Конечно, иголки и ножницы были запрещенными предметами, но можно было написать заявление с просьбой выдать такой инвентарь, и никто в этом не отказывал.
Кто-то писал стихи про все подряд, которые тоже потом все переписывали друг у друга. Один мальчик с малолетки, который дожидался суда по обвинению в убийстве, прислал вот такое творение, которое произвело на меня сильное впечатление:

Искал я счастье в твоей любви и упоение в крови,
Но теперь навсегда одинок, всё покрыл ровной гладью песок.
Твоя тень навсегда в зеркалах, я живу словно днем вурдалак.
Смерть, возьми меня в лоно тьмы и избавь от оков тюрьмы.
В этом мире я был одинок, моим идолом был порок.
Этот страстный порок любви, в сладкой боли ты вся в крови.
Наша кровь прорастет в песке, бьется вена и пульс в виске.
Посели мою душу в ад, не вернуть эту жизнь назад.
Я хочу тебя встретить вновь, я в дороге, моя любовь[7].

Жутко и красиво.
Стихи занимали важное место в наших жизнях. Кто-то постоянно эти стихи сочинял, для кого-то они были и хлебом, и сигаретами, для тех, кто мог писать их на заказ. Некоторые могли из любой ситуации сложить рифму. Наташа просто сыпала юмором, и мы умирали со смеху от ее стишков.
Как-то мальчишка малолетка написал нам на камеру:
— Давайте облегчим друг другу жизнь. Напишите мне маляву.
Добрая Наташа не могла промолчать и вот что вышло:
Есть простая облегчалка под названьем дубиналка.
Как отхватишь пару раз — облегчишься в сей же час.
Если хочешь в теле дырку — напиши маляву Ирке.
Ох уж эта «малява Ирке», прицепилась ко мне потом на весь срок в тюрьме. Мальчишка обиделся и ругал нас на чем свет стоит, особенно эту дебилку-Ирку. А «Ирка» и «в теле дырка» стали потом известны всем.
Из черного хлеба делали красивые фигурки, четки и нарды. И все это при минимальных возможностях! Каждая себя как-то проявляла, нужен был только шанс, время и возможности.
Глядя на все это я убедилась, что в каждом есть какой-то талант, явный или скрытый, только нужно его извлечь. Возможно, найдя его раньше, многие из этих заключенных не попали бы сюда. Не напились бы до потери сознания и не ткнули любимого парня ножом, не обкололись бы просто от ощущения ненужности и никчёмности, не пошли бы воровать от скуки или нужды. Ищите свои таланты, развивайте их, приучайте детей к тому, что они нужны и полезны, что они могут намного больше, ставьте цели и достигайте. Я видела, что каждый человек обладал скрытыми резервами и это окрыляло.

Глава 13

Как бы медленно не тянулось время, но оно шло. Время года менялось, и теперь наступила весна. Зимой сидеть было не так уныло, ведь на улице холодно и мокро. А вот весна заставляла загрустить почти всех. Мы сидели на решке, вдыхая аромат цветущих деревьев, который иногда доносил до нас ветерок, любовались сквозь щелочку первыми листочками и безумно хотели домой. Многие мои подруги уходили. Ушла моя Дюймовочка. Ей дали всего год, из которого половину времени она провела в тюрьме. За ней следом отправилась Катя. Без них было очень грустно, хотя я радовалась, что их мытарства подходили к концу. Катюшке дали всего три года. Учитывалось много факторов, но я убеждена, что главным было ее раскаяние и педантичность в деталях. Так как Катя на момент совершения преступления была несовершеннолетней, то имела все шансы отправиться домой по УДО (условно-досрочному освобождению, которое предусматривалось для несовершеннолетних в одну третью срока). Это было более чем хорошо, учитывая ее статью.
Люба, со спицами в ноге, получила три года. Страшно было за эту простую деревенскую девочку, представляя ее на зоне. Бабка Нина получила семь лет. Лилиан — три. Анечка — платиновая королева — шесть.
Валя покинула нас, получив свой срок, и оставила мне должность коногона. Теперь вся ответственность за почту легла на меня. Мне нравилось. Было чем заняться, а в переписке — своя прелесть. Ранее столь непонятные действия коногона теперь и у меня были отработаны до автоматизма. Я мгновенно могла скрутить причал и построиться. Никакой ураганный ветер не становился помехой. Я сидела с причалом, как опытный и упорный рыбак на рыбалке, и добыча всегда была в моих руках. Моя вторая нара находилась прямо напротив решки, и я носилась туда-сюда, забывая, что нахожусь в двух метрах от пола. Я умудрялась скакать с нары на нару, как Маугли, полностью оправдывая свое прозвище — Человеческий детеныш. Должность коногона досталась мне весьма ожидаемо, и я привыкала к ней постепенно. Каждый день принимала почту и отправляла, а так же научилась ловко запечатывать мзлявы. Для малолеток можно было просто скрутить бумажку и дело с концом, но если мы хотели отправить почту на взросляк, то надо было приложить некоторые усилия. Записку многократно складывали, а потом заворачивали в фольгу от сигарет. На фольге писали имя адресата и адрес, который состоял просто из номера камеры, например: «Малышу 148» или «Элоизе 192». Последний этап — завернуть маляву в целлофан от сигаретной пачки и аккуратно запаять при помощи спичек. У меня выходило очень ровно, красиво и надежно — вода была не страшна такой маляве.
У меня всегда был дар быстро и четко излагать мысли на бумаге, и я могла писать и писать, не думая подолгу над посланием. Слова лились из меня потоком, а ничего так не нравилось людям в тюрьме, как получать письма. Мне писало множество людей: малолетки, взрослые парни, с которыми я знакомилась, когда ходила к адвокату, девчонки из других камер. Всем нравилось получать письма, а когда в них было больше двух строчек, то и подавно. Я рассказывала истории из своей жизни и из чужой, подбадривала и поддерживала заключенных, делилась с подругами секретами. Мне постоянно признавались в любви, и я отвечала взаимностью. Это было приятно, думать, что кому-то ты не безразличен, что кто-то переживает за тебя. На этом строились все отношения в тюрьме. Наши малолетки очень нуждались в теплых словах, потому что все они были просто дети. Пусть испорченные, оступившиеся, злые и хулиганистые. Но здесь они становились беззащитными детьми, и каждой из нас хотелось поддержать и помочь хоть кому- то.
Так родилась Таня Пирог. Я не могла от своего имени переписываться сразу с половиной камеры малолеток (они ревновали), поэтому придумала новую личность. Назвала ее Таня Пирог (якобы такое прозвище ей дали за то, что она толстушка). Таня Пирог была недалекой деревенской девушкой, которая всегда хотела есть. Девчонки хохотали от души, когда я придумывала очередную байку от лица Тани и посылала ее мальчишкам. Таню все обижали. Ей не давали есть, а есть она хотела всегда. Таня была толстой и неуклюжей, а загнали ее на третий этаж. Таню хотел обесчестить Лилиан, и она его боялась, как огня. А еще Таня молилась за всех. Она утром, днем и вечером билась головой об пол и возносила молитвы небу, за мальчишек наверху, за обижающих ее девчонок, за родителей и детей. За мир во всем мире.
Малолетку просто потрясла история Тани. Там чуть ли не бунт поднялся в защиту этого странного создания! Они орали девчонкам из нашей камеры, что если те не прекратят обижать Таню Пирог, они затопят их (к слову сказать, они действительно могли это сделать). Они слали Тане еду, не жалея для толстухи самого вкусного! Таня была самым популярным человеком в тюрьме. Ей слали собственноручно нарисованные открытки, марочки и иконы, разнообразные самодельные крестики. Таню завалили советами, как себя вести и не давать в обиду.
«Танечка, не бойся. Слазь с нары, типа ты в туалет, а сама возьми тромбон[8]. И как только к тебе приближается Лилиан, как вдарь его этим тромбоном по голове, чтобы весь дух выбить».
А невинная Таня отвечала:
«Как можно ударить человека! Даже такого как Лилиан. Нет, пусть он съест мою пайку, пусть! А я воздам Господу молитву за него».
И тут же Танюше присылали пачку «Мивины».
Малолетка гудела — все хотели с ней переписываться и получить ее благословение. Считалось удачей, если за тебя молилась Таня Пирог. Нас всех откинули на задний план, выдвинув вперед толстую Таню. Ее звали поговорить на решку. Но не могла же я пойти от лица Тани, мой голос прекрасно знали все. Поэтому Таня жаловалась, что ей не разрешают. Малолетки приходили в бешенство, готовы были отправиться в карцер, лишь бы восстановить справедливость по отношению к святой девушке Тане.
Это ли было не признаком исправления? Того, что не все потеряно, и что полно в этих детях осталось добра и сопереживания? Дайте им доброе отношение, и они не ответят злом. Я верю в это. Верю в то, что их можно исправить. Главное не отворачиваться и стараться понять. С одним из этих мальчишек я переписывалась потом несколько лет. Мы просто рассказывали друг другу о своей жизни, делились переживаниями и успехами.
* * *
Люди уходили, и на их место приходили новые, принося с собой новые истории, но со временем они все приелись. Я устала, и казалось, что нет уже другой жизни кроме этой. Все дни были как один.
Как-то к нам в тюрьму приехала какая-то европейская комиссия, чтобы проверять гуманность содержания преступников. Хотя официально преступниками мы еще не считались, а только подследственными, но я поняла позже, что если уж тебя закрыли до суда, то это, считай, вынесенный приговор. Не было ни одного случая, когда кто-то смог покинуть тюрьму без срока, потому что его оправдали.
Вообще в нашей судебной системе не было оправдательного приговора. Мы считали это потому, что люди — не осужденные, а подследственные — содержались в нечеловеческих условиях. Признать заключение ошибочным государство просто не могло. В цивилизованных странах за такое выплачивались огромные денежные компенсации. А у нас проще осудить, дать хоть годик условно, но не признать, что человек невиновен. Поэтому, если подозреваемого оставили под подпиской о невыезде, то у него есть шансы так и не сесть в тюрьму. Но если уж человека лишили свободы, то это равнозначно обвинительному приговору.
Понятия «презумпция невиновности» у нас нет. По всему получалось, что виновность твою определяет следователь, а не суд. Если следователь решил, что человек виновен и является опасным для общества, его изолируют. А суд только подтверждает выводы следователя[9].
Одна женщина как-то вернулась от следователя и говорит:
Мне сделку предложили. Говорят: подписывай признание, и мы тебя выпускаем прямо отсюда.
— Да ладно, — не поверили мы.
— Ага. Моей вины нет, это ясно и ежу, закрыли меня ошибочно.
— Так чего ты еще здесь? — обрадовались девчонки, — вали домой.
— Я не буду подписывать, что виновата, если не виновата.
— Тогда тебя посадят, — сокрушались все.
— Обломаются. Меня несправедливо посадили, я здесь уже месяц торчу. За что, спрашивается?
— Ты ничего не добьешься. Мне бы так, — говорила Валя.
— Ты виновата, а я нет, — упрямилась женщина.
Она так и не пошла на сделку. Спустя несколько дней эту женщину от нас перевели в камеру с лучшими условиями, но мы потом еще много месяцев слышали о ее мытарствах. Никакой справедливости ей добиться не удалось.
Так вот — европейская комиссия. Перед ней начальство тюрьмы вывернулось наизнанку.
Заключенных заставили покрасить и побелить все в камере. Старая как мир истина — красота требует жертв. Этими жертвами были мы, и это было ужасно. Двадцать пять человек дышали парами краски, которой было окрашено все, что только можно окрасить в камере, и влажными испарениями от извести, которой побелили стены и потолок. Всё это в непроветриваемом помещении площадью пятнадцать квадратных метров. Добавить к этому сигареты, еду, жженые бумаги в туалете — и можно представить ад. Мы непрерывно кашляли, дышать было тяжело, нос закладывало. У некоторых была аллергия на краску, и они покрылись волдырями. Я все время проводила на решке, как выживали остальные, особенно на третьих нарах, остаётся только гадать. Здоровье по кусочкам терялось в камере. Хотя Женя добилась некоторых поблажек для нас:
— Галочка, — обращалась она к одной из охранниц, — ну открой кормушечку. Дышать совсем нечем.
— Женя, ты же знаешь, что это запрещено.
— Ну, Галочка, ты же самая лучшая. Ну пойди спроси, может разрешат? Совсем девочки задыхаются.
— Женя, давай так, начальство уйдет сегодня после двух, и я открою.
— Галочка, солнышко, ты просто прелесть. Чего тебе приготовить?
— Да, ладно, Женя. Не надо ничего. Что ж мы, не люди? Я не представляю, как вы там находитесь и дышите краской.
Налл самим от этой комиссии одни проблемы. Вывернись и покажи как у нас здесь все великолепно. Неужели кого- то можно обмануть побелкой и хлебом?
— Тяжело вам, да?
— Не то слово. Загоняли вконец. Весь персонал тоже что-то красит, моет, изображает восторг. На больничке вообще сейчас — рай. Все новенькое: одеяла, простыни, новый умывальник поставили. Только нет там никого.
— Может, у нас туберкулезницу заберут?
— Не знаю ничего. А малолетки… они там вообще с ног сбились — всех раскидали, расформировали, запугали, чтобы они рот не открывали. Ты же их знаешь: плевать они хотели на комиссии и начальство, как начнут дебоширить… Так вот их там так прессуют, чтобы рот не раскрывали. Самых неспокойных убрали в пресс-хаты. Дурдом, короче.
Компенсацией служило то, что теперь каждое утро нам давали свежайший — только из печи — белый хлеб. Он был просто божественным. Ведь раньше хлеб был исключительно черным, и съедобна в нем была только горелая корка, а мякиш этой буханки оставался таким влажным, что когда мы сжимали его в кулаке, из него капала вода. От такого хлеба вздувало живот, и заворот кишок грозил каждый раз, как ты проглатывал хоть кусочек. В первые же дни моего заключения я узнала, где у меня находится печень и поджелудочная. Я в недоумении сжалась в комок, испытывая сильные колющие боли.
— Что это такое, не пойму? — стонала я.
А девчонки со смехом отвечали:
— Печень. Ляг ровно, распрямись, станет легче.
И правда, это помогало.
Короче, тюремный хлеб есть можно, только если ты совсем умираешь с голоду. И самое странное было в этой выпечке, что она не сохла, то есть насушить сухарей из нее тоже не получалось.
А теперь, благодаря европейской комиссии, мы наслаждались свежим белым хлебом. В каше появилось мясо, начали давать неиспорченную соленую рыбу.
Заботливое начальство удостоверилось, что у каждой заключенной есть все необходимое: простыни,
полотенца, посуда. Можно было просить, что душе угодно — получишь. Хоть лекарства, хоть бумагу. Две недели пребывала комиссия в нашем городе, и мы были счастливы.
В один из дней это свершилось. Они зашли к нам в камеру, все улыбались, прямо как туристы, осматривающие достопримечательности (только что
фотоаппаратами не щелкали). Нас выстроили в шеренгу, и мы тоже улыбались. Представляю, какое впечатление наша камера произвела на комиссию. Крась не крась, а здесь был тихий ужас. Слишком живо я сама помнила свое первое впечатление от всего этого убожества. Жалость отразилась на лицах посетителей, хоть все и пытались скрыть ее за фальшивыми улыбками.
Потом посланники цивилизации поехали осчастливливать кого-то другого. На следующий же день вернулся черный хлеб, а мясо исчезло из каши.

Глава 14

В один из дней я заболела. Наверное, подхватила вирус, ведь простудиться здесь было почти невозможно. Хотя от долгого стояния на прогулке ноги мерзли, а холодный воздух казался чем-то необычным. Как бы то ни было, меня лихорадило, зубы стучали, голова раскалывалась. Было очень плохо, но даже мечтать о лекарствах, я не смела.
Лечение больных происходило исключительно за счет родственников. Нужно было написать письмо и попросить те или иные лекарства, которые потом передавалась не мне, а врачу. Половина лекарств, естественно, уходила на нужды окружающих.
От болезней здесь можно было загнуться, и никто бы и пальцем не пошевелил. Существовала, правда, «больничка», четырех-шестиместная камера, где больным якобы оказывали уход. Попасть туда можно было только за хорошую взятку или при очень тяжёлом случае. Не знаю, по какой шкале оценивалась твоя болезнь, потому что у нас в камере была и Оля с туберкулезом, и Лена с сифилисом, и Таня с ВИЧ. На всякий случай нам сообщали о болезнях этих женщин, а вопрос безопасности ложился на наши плечи. Лене не разрешали спускаться с нары (только в туалет), и ходить она должна была исключительно с пакетами на руках. Выглядело это унизительно, и, если уж на то пошло, не принесло бы никаких результатов. Видимых язв у нее не было, скорее всего это был старый нелеченый сифилис, который был и не заразный. На «кухню» она не допускалась, и вообще все шарахались от несчастной, а если она шла мимо, орали, чтобы убиралась поскорей. Оле с туберкулезом никто вообще ничего не мог сделать, не затыкать же ей рот?
Кто тогда попадал в больничную камеру, остаётся загадкой. Как-то раз глухонемая Ксюша опрокинула на себя кружку с кипящим маслом, в которой к тому же находился воткнутый в розетку кипятильник. Кроме ожога она получила удар током. Боль девочка испытала такую, что тут же рухнула на пол, как в кино, и закатила глаза так, что видны были только белки. Страшное зрелище. Ее живот и бедра тут же стали пунцовыми и покрылись волдырями прямо на глазах. Ксюшу стало трясти как в припадке, а мы просто стояли над ней, в ужасе раскрыв рты, и не знали что делать. Кто-то попытался приподнять ее, чтобы перенести на кровать, но несчастная издала такой стон, что все отпрянули. Стали биться в двери и звать на помощь врача. Ленивый охранник сказал писать заявление. За пачку сигарет согласился сходить за доктором.
Тот пришел, но заходить в камеру не стал[10] и сказал:
— А что я могу? Что вы от меня хотите? Накройте мокрой тряпкой.
Кое-как мы выпросили у доктора таблетку аспирина, это максимум, на что приходилось рассчитывать в таких ситуациях. Укрыли бедную Ксюшу мокрой простыней, и она так и лежала на полу. Девушку трясло, и она что-то мычала в бреду, и страшно было то, что она даже не могла пожаловаться. Когда она пришла в себя, только молча смотрела на нас с мольбой, а мы сидели возле нее на грязном полу и рассказывали ей сказки. Так и дежурили подле Ксюшки по очереди дня три. Каждой из нас было так страшно, глядя на нее. Ведь это могло случиться с кем угодно, и участь была бы такой же — лежать на полу и мучиться от боли, словно умирающий зверь, до которого никому нет дела.
Это одна из самых невыносимых вещей — невозможность оказать помощь. Человек мог умирать при тебе, а ты ничего не в состоянии был сделать.
Видела я наркоманок, у которых все ноги и руки были в ужасных гнойных абсцессах. Они постоянно их расчесывали, и эти гнойные раны никогда не заживали. Выглядело это так, словно человек гниет. С этим тоже организму предстояло справляться самому.
От аппендицита реально можно было умереть. Если бы врач и пришел, то вряд ли стал бы осматривать больного, а насколько худо должно было стать человеку, чтобы ему вызвали скорую и уж тем более отвезли в больницу? Думаю, что никто бы не дожил.
Когда у кого-то прихватывал зуб, то многие долго терпели. Стойко сносили боль два-три дня, а потом сдавались. Писали заявление на удаление. Происходила процедура следующим образом: врач вызвал больного в коридор, засовывал ему в рот щипцы и, упираясь коленом в грудь пациента, вырывал больной зуб. Вот так просто — без анестезии и дезинфекции. Многие от боли падали в обморок, тогда их просто, подхватив под руки, заносили внутрь камеры и закрывали дверь. Как животных. Такое удаление зуба я наблюдала несколько раз. Представляю, какую боль они терпели, прежде чем пойти на эту процедуру. Теперь, помня об этом кошмаре, я навсегда зазубрила одну истину — заботиться о своем здоровье всегда, здесь и сейчас. Никогда не откладывать на завтра поход к зубному, ведь завтра может и не представиться такой возможности.
В оправдание доктора скажу, что ему пришлось отрастить толстую шкуру, без нее он бы просто свихнулся сам. Он не был плохим человеком, но переживать из-за каждого зэка не смог бы никто. Денег не было, лекарств не было, а больных было слишком много.
Как-то у одной женщины случился выкидыш, и открылось сильное кровотечение. Наш доктор сказал:
— Что вы хотите? Максимум, что я могу — принести ей тряпку.
Я видела у женщины под мышкой огромную опухоль, которая росла день ото дня, и из нее стал сочиться гной. Женя диагностировала это заболевание как «сучье вымя»[11]. Я и не знала, что такое бывает. Никто, конечно, ничего не лечил, а доктор сказал:
— Единственный шанс у тебя, это поскорее отправиться в лагерь, там может, тебя подлечат.
Когда у нас еще были крысы, мы застукали одну, которая забралась на ногу к одной из сокамерниц. Женщина распорола ногу о кусок железки, торчащей из кровати, и, рана гноилась. Запах от нее был такой, что только крыс и привлекал.
Конечно, все эти ужасы не происходили в один день и были растянуты во времени, но случалось всякое.
Вот поэтому-то, подхватив вирус, я и не обращалась к врачу. Единственное, что могла получить, так это насмешки. Лежала себе на наре и болела. Молодой организм мне очень помог, через пару дней я пришла в себя. Но урок усвоила на всю оставшуюся жизнь — молодость не всегда поможет, здоровье надо беречь, как бы банально это ни звучало. Закаляться, гулять, следить за весом. Видела я, как толстухи взбирались на третьи нары, это было просто пугающее зрелище, и видела, как они летели вниз, вывихивая конечности. Одна такая женщина носила объемный свитер с высоким воротом. Голова у нее была обрита и по сравнению с ее тучным телом казалась очень маленькой. Однажды она, уже добравшись до своего третьего этажа, неловко повернулась и просто рухнула вниз, растопырив руки и ноги, как в невесомости. Ее тут же окрестили Таня-космонавт и каждый раз, глядя на нее, я вспоминала этот полёт.
Опасности могут быть не только в фантастическом кино, а и в реальной жизни. И все-таки есть вещи, которые зависят именно от нас самих и надо максимально использовать свои возможности.

Глава 15

Следствие по моему делу все тянулось. Сходила на все допросы к следователю, после чего теперь считалось, что он выяснил все обстоятельства дела. Адвокат был оптимистичен, хотя ничего конкретного не сообщал. И, несмотря на то, что идти на суд было очень страшно, ничего кроме него я уже не ждала. Я устала от этого ожидания и гадания, что же будет, поэтому готова была на все. Прошло полгода пока, наконец, не назначили первое заседание.
О судебном заседании предупреждали заранее — вечером накануне, чтобы на суде человек мог быть во всеоружии. Мне сказали быть готовой к семи утра. Чего уж тут говорить, волнение было таким, что кусок в горло не лез. Девчонки что-то наперебой советовали, одевали меня, снаряжали, как на войну. Очень хотелось произвести хорошее впечатление на судью и прокурора. Очень хотелось увидеть родных. Как там все будет происходить, я могла только догадываться.
Ровно в семь за мной пришел охранник и отвел в боксик. К чему я абсолютно оказалась не готова, это к тому, что заседание суда было назначено на два часа дня, и все это время мне предстояло просидеть в боксике. То есть семь часов! Без еды и воды, это еще ладно, без туалета — невыносимо. От волнения и холода в туалет, как назло, захотелось нестерпимо уже через полчаса. Да уж! Поездки на суд научили меня терпеть нужду по 12 часов. И вот спустя семь часов одинокого скитания по боксику, я уже ни о чем другом, кроме как о туалете, думать не могла. Бочка в боксике, конечно, была очень заманчивой, но, как я уже упоминала, сесть на нее я смогла бы только с табуретки.
Наконец дверь открыли и меня отправили в воронок. Туда же посадили и моего брата, исхудавшего и бледного, как смерть. Сама я выглядела не лучше, но видеть себя со стороны не могла, поэтому пребывала в блаженном неведении. Возле здания суда нас высадили, заломив руки и нагнув чуть ли не до земли. В таком положении отвели в зал заседания. В американском кино подсудимый гордо идет в зал суда в хорошем костюме и в сопровождении адвоката. Пока не вынесен обвинительный приговор, то человек считается невиновным. Это называется — презумпция невиновности! Когда нас ввели в зал, согнутых пополам, о какой презумпции невиновности могла идти речь? Почему даже в зале суда не соблюдались законы хотя бы формально? Мне очень стыдно за охранников, вытворяющих подобное, за судью, позволяющего это, за нашего адвоката, не сделавшего замечание. Мы все составляли наш народ, и гордиться было нечем.
Нас посадили в клетку, стоящую посреди зала суда, как диких животных. Клетку закрыли, а рядом остался конвойный. Пока не начался суд, мы с братом наконец-то могли пообщаться.
— Как дела?
— Хорошо.
— Как в камере?
— Отлично. А у тебя?
— Тоже.
Вот и весь разговор, что еще можно сказать друг другу перед заседанием суда в присутствии охранника? Сказывалось нервное напряжение, слова не шли, и хотелось определенности.
Наконец в зал запустили родственников и друзей. Их оказалось не так много. Все расселись и смотрели на нас, а мы упорно отводили взгляд. Никто не кидался на стены, не причитал и не разговаривал. Отчуждение ощущалось очень остро.
Мы ожидали слов:
— Встать, суд идет, — и конечно все встали.
Суд начался. Судья была совсем молодая женщина, на вид не намного старше меня. За какие такие заслуги она уже судья? С первых же минут этого заседания я поняла, что все это фарс. Формально допросили свидетелей. Они говорили заученными фразами то, что от них хотели услышать. Никто им не задавал никаких вопросов, адвокат, казалось, спал. Я все ждала, что вот он встанет, возьмет дело в свои руки и разобьет в пух и прах лживые свидетельства. Но ничего подобного не произошло. Заседание длилось около часа. Выступил потерпевший с рассказом о секретном задании и моем агрессивном нападении. Следом за ним двое его сослуживцев, подтвердивших его рассказ. Один из них, двухметровый плечистый парень, громко и уверенно заявил, что подсудимая в одиночку раскидала их всех в стороны. Зал прыснул, но и только. Все понимали нелепость обвинений, но сделать ничего было нельзя.
Судья была очень любезна с УБОПовцами, но вопросов никаких не задавала.
Потом выступил участковый милиционер. Мы с братом удивленно переглянулись. Видели мы этого товарища первый раз в жизни. Он охарактеризовал нас как хулиганов, дебоширов и отрицательных членов общества. Его слова были с радостью приняты и занесены в протокол. Мы попытались возмутиться, но охранник велел нам заткнуться.
Вот и все. Так прошло первое долгожданное заседание. Ощущение после него осталось просто угнетающее. Словно вываляли в грязи на глазах у всех и так оставили грязных на всеобщее обозрение. Участие в этом фарсе было вынужденным и безвыходным. Я поняла, что назад пути нет. Что я навсегда останусь в тюремных стенах. Они найдут способы не выпустить меня отсюда. Никому не было никакого дела до истины, даже нашему адвокату. Он получал свои деньги и присутствовал. Хотелось кричать во все горло, но и тогда никто бы не услышал.
Мы с братом наговорили друг другу множество утешительных слов:
— Да ладно, все будет нормально, — говорил брат.
— Я и не сомневаюсь. Это же только первое заседание.
— Удача нас не покинет. Мы ведь фартовые.
— Наша судьба в наших руках! — весело восклицала я.
Оба понимали, что это просто слова, но сказать их было надо.
Нас отправили «домой». Да, вот так теперь воспринималось место нашего заточения. Там нас ждали привычный распорядок дня и знакомые лица, сочувствующие и участливые. Там можно было поесть и поспать, сходить в туалет, в конце концов. Забыть о тяготах сегодняшнего дня. Это ли не дом? Те чужие люди стали ближе, чем родные, глядящие на нас из-за решеток и не знающие, что сказать. Мы для них становились такими же чужаками, которые пережили что-то недоступное и непонятное им самим. Они всматривались в нас, словно пытаясь найти изменения, произошедшие с нами в тех ужасных стенах. Огромные спрятанные клыки, может, покрытые шерстью руки или светящиеся в темноте глаза?
Я хотела увидеть Женю намного больше, чем кого бы то ни было. Ей можно было сказать всё, громко и уверенно, выслушать ее мнение по поводу судьи, адвоката и прочего. Она живо интересовалась всеми судебными процессами, слушала, советовала, восклицала, когда надо и умела поднять настроение. Я просто хотела окунуться в привычный мир, до следующего заседания. Его назначили через две недели.
Еще пара мучительных часов в боксике, где мочевой пузырь готов был разорваться, и я, наконец, смогла попасть в камеру.

Глава 16

Что описывать судебные заседания? Все они походили на первое и затянулись месяца на три. Каждое заседание откладывалось на две-три недели, несколько раз слушания переносили из-за нехватки залов в здании суда, из-за того, что судья отправилась в отпуск, из-за того, что адвокат заболел. Самих заседаний в общей сложности было четыре-пять, точнее сказать не могу. Ничего нового к делу не прибавилось, ничего не убавилось, никаких неожиданных поворотов дела, свидетелей и фактов. Все было предсказуемо и даже скучно.
Вообще весь суд носил сугубо обвинительный характер. Выступали свидетели и обвиняли нас, обвинял прокурор, обвинял потерпевший, участковый и бывший друг брата. Этот последний очень быстро переметнулся на сторону обвинения. Он подтвердил, что вели мы себя агрессивно. Еще при выходе из дома хотели на кого-то напасть, цеплялись к людям и бесчинствовали. Позже мы узнали, что в милиции ему пригрозили: «Если не оговоришь друзей, то закроем тебя вместе с ними за соучастие».
Не берусь судить, как бы я поступила на его месте. С одной стороны, он поступил подло, оговаривая нас и предавая лучшего друга, с которым дружил с первого класса. С другой стороны, что бы нам дало, если бы его тоже закрыли? Думаю, что его показания не прибавили к нашим срокам и одного дня — все было решено и без него. Обида на бывшего друга была, но затмевалась всей остальной несправедливостью, происходящей в зале суда. В конце концов, он мог «заболеть» в день суда, придумать другую причину неявки. После того, как процесс пошел, ему уже ничто не грозило. Но он предпочел легкий путь — бывает. Познали друга в беде.
Нам не давали и слова вымолвить. Как обвиняемые мы не могли сказать ни слова в своё оправдание, хотя имели на это полное право. Но ведь мы могли сказать что-то лишнее, изобличительное, не угодное суду и УБОПу. Судья не могла нам отказать, но говорила:
— Помолчите, вам предоставят слово позже.
Но и позже никто этого слова не предоставил. Я утешала себя тем, что если бы и предоставил, это ничего бы не изменило.
Я, конечно, до последнего момента ожидала каких-то действий от адвоката, но он так и не проявил себя. Не говорил ничего, не заступался, не протестовал, как это показывают в кино. Его заключительное слово было каким-то смазанным, коротким, вынужденным.
Нам, обвиняемым, наконец, тоже предоставили последнее слово, но я, чувствуя всю его бесполезность, отказалась. Брат наоборот хотел выступить, но ему слова не дали почему-то. Нервы не выдерживали, хотелось как можно скорей покончить с фарсом. Хотелось получить приговор. И как бы я ни разочаровалась в системе, но до последнего момента надеялась на чудо. На справедливость и высшие силы. Не могла же моя жизнь закончиться в этом зале суда?
Оглашение приговора оказалось очень длительным. Никто не говорил: виновен — невиновен. Нет, суд стоя (стояли и мы конечно) зачитал полностью обвинение, пояснение, что он установил в зале суда. И хоть читалось это все речитативом, без интонаций и выражений, а слова проглатывались, все равно чтение это заняло минут двадцать-тридцать. Под конец устала и сама судья, а мы перестали вслушиваться в ее слова. Поэтому когда она произнесла финальные фразы, определяющие нашу дальнейшую судьбу, я их почти не разобрала. Удивленно повернулась к брату и по расстроенному выражению его лица поняла, что все же приговор был не в нашу пользу. Я все еще недоуменно водила головой из стороны в сторону, а судья уже гордо удалилась. Начался гомон, и до меня, наконец, донесли суть приговора:
— Пять лет и один месяц с отбыванием в ИТК (исполнительно-трудовой колонии) общего режима.
— А один месяц тут при чем? — не понимала я.
Адвокат куда-то ретировался.
— А мне дали четыре года, — сказал брат, — за что?
— За то, что поругался с мужиком на остановке. И повстречал отряд УБОП, — я пыталась улыбаться, хотя все равно не понимала сути приговора. Не понимала, как могли моему брату дать четыре года ни за что. Ну ладно я, пусть это можно было трактовать как превышение самообороны, но ему-то за что?
— Что это за месяц в довесок? — вновь спросила я.
— Понятия не имею, — ответил брат.
— Сейчас вроде амнистия есть до пяти лет, — вмешался в разговор охранник, потом глянув на моего брата, добавил, — может, только для женщин…
У меня отвалилась челюсть. Какая циничность! Она посчитала, что пяти лет для меня будет недостаточно, а вот этот месяц исправит окончательно. Внесет свою лепту. Такого приговора еще не бывало. Даже сам конвойный был удивлен, поэтому и подсказал.
Кто-то говорил что-то утешительное, но я не разбирала слов. Людей выводили из зала суда, кто-то плакал, охрана сочувственно улыбалась. Сам зал суда, и люди, и предметы стали невероятно яркими, словно ненастоящими, голова кружилась, меня затошнило и закачало. Думаю, это было предобморочное состояние, но мне не посчастливилось забыться. Хотелось орать на кого-то, найти виноватых, выплюнуть им в лицо обвинения, но и с этим пришлось остаться наедине.
Все разошлись по домам, по своим делам, к привычной жизни. Для нас же теперь жизнь становилась другой. Уже без надежды и без веры в завтрашний день. Я храбрилась, не хотела показать никому, что расстроена, но на душе был камень. Я не знала, как бороться с этим и впервые за много месяцев мечтала остаться одна. Мечтала пореветь. Плакать на глазах у людей я не могла, до сих пор так и не научилась. Но как назло одна я не оставалась: сновала охрана, потом машина, переполненный бокс.
Я попала в страшный сон, который не дал мне раскиснуть окончательно. Когда меня привезли назад в СИЗО и запихнули в бокс, я остолбенела. Там было около двадцати женщин, сумки высились до потолка. Они с яростью глянули на меня, и я понимала почему. Как в помещении два на два могла поместиться такая толпа, могут понять только люди, ездящие в троллейбусах в час пик. Воздух сюда не поступал вообще, бочка с мочой занимала половину бокса. Я претендовала на пространство и воздух, поэтому была ненавистна. Почти все молчали, потому что переговариваться не было сил. Знакомых лиц я не встретила. Это были женщины, которых привезли этапом из Джанкоя.
Подследственных со всего Крыма содержали в Симферопольском СИЗО, а на допросы и суды они ездили в свои родные города. Затем возвращались назад. Я не была знакома с системой этапирования, ведь была местной. В этом кошмаре, где происходила борьба за глоток кислорода, думать о своей несчастной участи я не могла. Здесь стоял вопрос выживания. Многим становилось плохо до обморока, но никто естественно на помощь не приходил.
Спустя пару часов дверь боксика наконец распахнулась, запуская внутрь спасительный кислород. Охранник забрал меня, и дверь тут же захлопнулась. Джанкойский этап разводили поздно вечером. Почему сложилась такая система, я не знаю. Я всегда думала, что и приезжают они поздно вечером. Оказывается, нет — сидят несколько часов, ожидая отправки в камеры. Как это трактовать? Почему так происходит? Еще раз подчеркнуть наше зависимое положение? Унизить? Или в этом проявлялась просто внутренняя неорганизованность? Может, дело было просто в нехватке людей? Или в лени? Я не знаю.
Я шла, счастливая, по коридору за знакомым мне конвойным, который угрюмо поглядывал на меня. Счастливая была от того, что убралась из бокса, где было нестерпимо плохо, теперь я шла по прохладному коридору, к родным лицам, где, наконец, смогу выплакаться. В основном наши провожатые были неплохими людьми, и весть о моем приговоре уже облетела всех. Поэтому он не шутил и не разговаривал со мной. А я мечтала только прийти к себе в камеру и излить душу. Поплакать вволю, пожаловаться Жене. Но когда мы вошли в знакомый коридор, охранник повернул не направо, как обычно, а налево.
— Моя же камера налево, — нарушила я тишину.
— Теперь уже нет. Тебя же осудили, теперь ты будешь в «осужденке».
— Я даже не попрощаюсь?
Он только угрюмо глянул на меня исподлобья, посчитав вопрос риторическим. Я шла как громом пораженная. К одной неприятной новости прибавилась еще одна. Теперь я уж и не была уверена, какая из них страшней. В теории везде конечно было одинаково, но осваиваться сейчас в новой камере с новыми людьми, правилами и распорядком, ой как не хотелось. Мы шли довольно долго, в самый конец длиннющего коридора, потом свернули за угол и прошли еще немного. Оказались перед дверью самой дальней торцевой камеры. Охранник равнодушно, как и всегда, пнул дверь и открыл ее.
Все повторялось. Лениво повернутые на меня головы, никому ни до чего нет дела. Конечно, мне не было так страшно как в первый раз, но некий барьер в общении все равно присутствовал. Думаю, что это я сама такая, потому что я столько раз наблюдала за новенькими, которые не испытывали вообще никакого дискомфорта при знакомстве с посторонними людьми. Тут же заводили разговор, находили темы и шутили. Особенно это было свойственно простым деревенским девчонкам. Они воспринимали весь мир и происходящее с ними намного проще. В этом была некая двоякость. С одной стороны, может и к лучшему не кичиться и не молчать угрюмо, а общаться и не бояться задавать вопросы. С другой стороны — можно своим бестактным поведением нарваться на неприятности. Конечно, всегда хорошо выбирать золотую середину, проявлять такт и уважение к окружающим. Но это дано далеко не всем, а только обладательницам жизненного опыта и врожденной интуиции.
Я зашла в камеру. На меня вообще никто не обращал внимания.
— Где смотрящая? — спросила я первую попавшуюся женщину.
Она лениво ткнула пальцем куда-то за спину.
Камера эта была намного просторней моей. Во-первых, она была намного больше и светлее, за счет нескольких лампочек. Во-вторых, нары здесь были только двухъярусные, и это давало видимость дополнительного пространства. Был виден потолок, и мне это показалось волшебством. Нары тоже стояли не так плотно, места у стола было намного больше, и вообще эта камера походила на палату в захудалой больнице.
У окна (везде это оставалось самым привилегированным местом) лежала старуха. Она спала, и я в нерешительности остановилась. Не станешь же ее будить. В тюрьме было основное правило: «Сон — это святое. Зэк спит, срок идет». Будить спящего заключенного — грех. К тому же такую старую женщину. Ее ноги были полностью изъедены варикозом в очень запущенной степени, и вообще вид оставлял желать лучшего. За что она могла сюда попасть, ведь по ней видно, что она еле жива?
Тут меня кто-то похлопал по плечу. Это оказалась моя бывшая сокамерница, которую тоже недавно осудили. Потом я заметила еще и еще знакомые лица и облегченно улыбнулась. Почти ничего не изменилось. Мы забрались на нару к Танюшке, и все сочувственно слушали мой рассказ. В основном девчонки были осуждены за наркоманию и мелкие кражи, и сроки у них были совсем небольшими. Мой срок в пять лет, да еще и пресловутый месяц всех поразил.
— Не переживай, напишешь апелляцию и кассацию. Ведь это же не последняя инстанция.
— Не верю я уже ни в какое правосудие.
— Как бы не было только хуже после этой апелляции.
— Куда уж хуже.
— А сколько максимум по твоей статье?
— Не помню точно, но прокурор запросил шесть. Большего даже он не мог выжать. Самое обидное, что если бы не этот месяц я бы попала под амнистию.
— Вот действительно беда, так беда! — сокрушались девчонки. — А что есть амнистия?
— Да есть какая-то, вроде.
— Ага и кто уже ушел?
— Никто.
Об амнистии мечтали все. Это слово было у всех на устах. Вроде амнистии эти проводились каждый год, но такие, что попасть под них не представлялось никакой возможности. А так как мы были отрезаны от информации, то могли ее только рисовать в своем воображении. Ходили рассказы о какой-то грандиозной амнистии, когда двери тюрем и лагерей открыли и выпустили всех. Сейчас же амнистии распространялись на «беременных афганцев», так мы шутили. То есть на тех, кого и в помине не было. Не попадали под амнистию даже несовершеннолетние и те, кто совершил мелкие кражи.
Я не понимала, почему могла попасть под амнистию, ведь мое преступление было тяжелее, чем кражи. А многие девочки получали срок намного меньший, чем я. Мы как всегда оставались в неведении, не понимая сути вещей, непосредственно нас касающихся.
Оставалась надежда на апелляцию, но такая слабая, что я даже не хотела надеяться, чтобы потом не расстраиваться.
* * *
Как-то раз меня вызвали и отвели, минуя ненавистный боксик, на свидание. Я даже и не знала, что в тюрьме разрешены свидания. Но так как я была уже осужденной, то начальник тюрьмы дал разрешение. Комната была такой, как и показывают в кино: стул и телефонная трубка, а за стеклом такая же трубка и стул. Там уже ждала мама. Она хотела было расплакаться, но допустить этого я не могла. Слишком было тяжело на душе, чтобы еще и видеть чьи-то слезы. Поэтому, изобразив улыбку и радость, я воскликнула в трубку:
— Привет! Вот так сюрприз!
— Привет. Нам разрешили свидание. Ну как ты? Держишься?
— Да, мам, все нормально. Здесь все не так ужасно.
— Правда?
— Ну конечно. Я теперь в другой камере, там воздух и места много, девочки многие знакомые.
— Тебя не обижают? Ты такая худенькая стала.
— Нет, что ты! Я со всеми дружу. К тому же, сама знаешь, какая у меня статья, меня за нее уважают.
— Мы обязательно подадим апелляцию. Наймем другого адвоката. Не сдадимся.
— Хорошо.
— Твой парень не смог добиться свидания. Вы официально не расписаны, на свидания пускают только родственников.
— Вы общаетесь?
— Да, все время. Ты знаешь, когда вам огласили приговор и увезли, я догнала потерпевшего на улице и плюнула ему в рожу.
Я рассмеялась:
— Пусть подаст на тебя в суд.
— Да пусть только посмеет! Но он убежал, даже не сказал мне ничего. Чувствует гад, что виноват.
Я очень в этом сомневалась, но промолчала.
— Ну, расскажи еще как вы живете там? Что тебе передать?
Я битых полчаса рассказывала, как у нас тут весело живется, какие все дружные и какие шутники. Меня все обожают и уважают, что мне здесь хорошо и что я чуть ли не в санатории. Не знаю, насколько мама поверила во все это, но когда она уходила, то улыбалась и была успокоена. Свидание было окончено на оптимистичной ноте. Мы повесили трубки и расстались.
* * *
Жизнь в новой камере шла своим чередом, практически ничем не отличаясь от моей прошлой жизни. Правда, здесь намного быстрей сменялся коллектив. Многие, не успев попасть в осужденку, спустя два дня уже отправлялись в колонию. Иногда приезжали новички, которые до суда не находились под стражей и попадали сюда из зала суда. Вот это, наверное, было жутко. Пока у тебя изначально была надежда выйти из этих мрачных стен, смиряться постепенно было проще. А вот из зала суда попасть к страшным зэкам, а потом сразу отправиться в колонию, без предварительной подготовки… Хотя, может, они не успевали испугаться, и осознание их положения приходило постепенно?
Теперь, когда мне было нечего терять и бояться, я просто сорвалась. Целый день сидела на решке и перекрикивалась с подругами из соседних камер. За это с меня постоянно брали объяснительные, но мне было плевать. За две объяснительные могли лишить передачи, а за три — отправить в карцер. Но так как передачу я уже получила, и перед отъездом мне уже ничего не светило, то я и бояться перестала. Сдерживающих факторов не было никаких. Еще раньше нас запугивали переводом в другую камеру, здесь же на меня это уже не действовало. Каждый день я устраивалась на решке и орала:
— Один-девять-два!
— Говори! — кричали в ответ.
— Это я. Как дела?
— А, Детеныш. Скучно без тебя. Возвращайся.
— Ага, только вещи соберу. Как Натаха?
— А нет Натахи. Она на суд уехала. Она не у вас?
— Нет. А когда уехала?
— Вчера еще. Мы думали она с тобой уже.
— Нет.
И потом мы кричали в один голос:
— Ура! Она сделала это! Она ушла домой!
Мы прыгали до потолка от радости, не веря, что Наташе удалось вырваться. Не зря мы с ней мечтали, и она была так уверена в себе. Я ведь тоже когда-то… Ну хотя бы одной из нас это удалось. У Наташи был сын, она очень переживала разлуку, и ей свобода была нужнее, чем мне.
Однажды, возвращаясь с прогулки, мы столкнулись с девчонками из другой камеры. Их тоже вели с прогулки. Незаметно отделившись от своих, я увязалась за другой камерой. Заметили это только наши соседки, сами конвойные не знали в лицо всех заключенных, тем более кто в какой камере жил. Поэтому я беспрепятственно попала к соседям. Ох и посмеялись мы. Меня напоили чаем и расспрашивали обо всем на свете, в то время как охранники сбились с ног в поисках беглянки.
Они пересчитывали заключенных уже после того, как мы заходили внутрь камер. И вот охранник начинает пересчет, а одной не хватает. Наши причем тоже не заметили, когда я отстала, поэтому весьма искренне таращили глаза и не понимали, куда я пропала. Посчитали их, наверное, раз пять и в камере, и в коридоре, искренне недоумевая и не веря в побег.
В итоге меня нашли, конечно, а потом влепили «полосу» на мое личное дело. Полоса означала, что заключенный либо склонен к побегу, либо к суициду, либо к бунту. На твоем личном деле могли оказаться все три полосы, но это надо постараться.
Ну, вот я и оказалась в рядах склонных к побегу. Это, в принципе, ничем не грозило, но за камерой, в которой жил такой вот «краснополосочник», был более пристальный надзор. Чаще подходили к глазку, да и только.
Я сходила с ума. Возвращаясь с прогулки, бежала и заглядывала во все камеры. Передавала почту, чуть ли не в открытую на глазах у охраны, хохоча над окриками охранников. Они грозили дубинкой, но никогда ее не применяли. Мне симпатизировали, уж не знаю по какой причине, но на меня никто не писал докладных и смотрели на все мои шалости сквозь пальцы. Да, работу охранников нельзя назвать веселой, вот они и развлекались, как могли, глядя на меня. Я вносила сумбур в привычный уклад тюремной жизни.
Как-то раз ко мне заявился Рыжиков. У меня аж глаза на лоб полезли от подобной наглости. Пришел, как ни в чем не бывало, и стал что-то говорить об апелляции. Так как осужденных уже не ограничивали в получении писем со свободы, я знала, что для обжалования решения суда мне наняли другого адвоката. Не знаю, почему не уведомили дорогого Рыжикова, но я была просто поражена. Сдержав всю накопившуюся злость, я уведомила старикана, что у меня уже другой защитник. Рыжиков удивился. Огорчился. Собрал свои бумаги и ушел, изображая оскорбленную невинность.
Моей семье сразу после суда стало известно, что Рыжиков и обвинитель — приятели не разлей вода и часто проводят досуг вместе. У них все дела на пару, и Рыжиков работал по заказу прокурора и правоохранительных органов, которые всеми способами пытались замять историю нападения на гражданских лиц. Насколько я поняла, схема была отработана до мелочей. Родные обращались в местную коллегию адвокатов, где им советовали Рыжикова, как самого лучшего. Рыжиков связывался с прокурором и получал от него указания, все было чисто, комар носа не подточит: все документы и подписи в порядке, подсудимые рта не раскрывают, никаких лишних свидетелей.
Мое дело все равно получило огласку, и знал об этом чуть ли не каждый в городе. Город небольшой, вести распространяются быстро. К тому же, в отсутствие подробностей и фактов дело обрастало все новыми замечательными чертами, каждый старался внести свою лепту. Все меня знали, и каждый видел. УБОПовцев было не трое, а десяток, я была чуть ли не с автоматом. А они, в свою очередь, рассказывали о сверхсекретном задании и том, что я законспирированный агент не то ФСБ, не то ЦРУ. Я была знаменита!
Но, отправив меня за решетку на несколько лет, можно было не беспокоиться, что подробности дела вылезут наружу.
Возвращалась я со свидания с адвокатом в несколько приподнятом настроении. Пусть хоть немного, но испортила ему план по упеканию меня за решетку. Одно то, что он так расстроился, что у меня другой защитник, вызывало надежду. Возможно, еще не все потеряно?
Когда мы проходили по узкому длинному коридору, из которого вели двери в душевые, то столкнулись с вереницей заключенных мужчин. Человек двадцать заключенных охранялись только двумя конвойными. Правда с одним из них была собака. Не знаю, всегда ли они сопровождали мужчин с собаками, потому что я четвероногого охранника здесь видела впервые. Но и с целой камерой мужчин ранее не сталкивалась. Коридор был очень узким, и мы едва могли разминуться. Ситуация оказалась нестандартной, по всей видимости, таких столкновений вообще не должно происходить. Охранники были совсем еще мальчишками, и на их лицах явно читался испуг. Я же в свою очередь, разбалованная лояльным отношением моих конвойных, мило улыбалась встреченным заключенным.
— Привет, — весело кричала я и махала им рукой.
Я была похожа на кинозвезду в свой звездный час, улыбаясь самой ослепительной улыбкой.
— Как твое имя, красавица? Из какой камеры? Можно тебе написать?
Я ответила — и такой поднялся гвалт! Охранники стали орать на мужчин, а меня поволокли скорей мимо. Но тут один из заключенных стал вырываться и кричать:
— Так ведь это же моя Иришка! Дайте мне поговорить! Иришка, не уходи, — он вырвался и бросился за мной следом.
Опешивший конвойный ничего не предпринимал и тупо смотрел вслед этому парню. Я остановилась. Порыв этого молодого человека был не до конца мне ясен. Я его не узнавала. Но во время моих вылазок к адвокату и следователю, я перезнакомилась с кучей парней, а потом со всеми переписывалась и писала «люблю». Это был просто обычай, все так делали, и я и вообразить себе не могла, что кто-то всерьез увлечется мной. Он добежал до меня и бросился обниматься. Мне стало не по себе. Чужой человек, которого я совсем не знаю, испытывает чувства, на которые я не могу ответить. Это было странно и нелепо. Да и боязно. Остальные улюлюкали и галдели. Вырвавшись из объятий, я не нашла ничего лучшего, как спрятаться за спиной моего провожатого.
Ситуацию разрешила собака. Она лучше знала свою работу, чем конвойные, и резкое движение заключенного восприняла как угрозу или побег. Она бросилась за ним, волоча за собой охранника. В последний момент он все же смог совладать с овчаркой, натянув поводок в тот момент, когда она была готова вцепиться парню в ногу.
Влюбленный не обращал внимания ни на собаку, ни на охрану. Ловил мой взгляд и пытался поймать за руку. Все время повторял:
— Это же я, это же я.
— Кто именно? — не удержалась я.
— Серега. Киллер.
— Конечно, я поняла, Сережа, — теперь-то уж я действительно поняла, кто это.
Наконец, Киллера оттащили, огрев несколько раз дубинками, и затолкали в душевую. Собака надрывалась, ее громкий лай разносился эхом по длинному бетонному коридору. Повернув за угол, мы с конвойным облегченно вздохнули. Переглянулись так, словно оба избежали беды.
— Доигралась? — устало спросил он.
Я промолчала. Веселое настроение улетучилось. Мы шли молча по коридору, слушая только собственные шаги, эхом отражающиеся от пустых стен.
На следующий день мне сказали, чтобы собиралась на этап.

Глава 17

Это известие шокировало. К такому повороту я была не готова. По идее, пока составлялась и отправлялась апелляция, меня должны были оставить в СИЗО. Приговор ведь еще не вступил в законную силу. А в ИТК отправляли уже отбывать наказание. Но, по всей видимости, вчерашний инцидент дошел до ушей начальника тюрьмы, и он решил избавиться от проблемы. Его, конечно, можно было понять, но я чуть не плакала.
Меня пугала неизвестность, ведь «зона», это не просто страшное слово, таящее в себе опасности, а новая жизнь. Там все было по-другому. Я не общалась здесь ни с одной женщиной, которая побывала бы там однажды. Ведь все мы были впервые осужденными и находились в одной упряжке. А там — совсем другие законы и люди. Количество этих людей огромное, и они ведь не были ограничены одной камерой. Опять мое воображение рисовало страшные картины. И если здесь я была своей, то там могла и не прижиться.
Настроение было испорчено, я не могла связаться с семьей, и ситуация получалась безвыходной. Мне казалось, что как только я покину стены СИЗО, то обо мне все забудут. Что назад дороги уже не будет. Ведь оттуда так просто не возвращаются. Что начальство тюрьмы расценивает подачу апелляции как простую формальность. Никто надолго не задерживался в камере для осужденных. Некоторые даже мечтали как можно скорей отправиться в лагерь и начать новую жизнь — пойти
на работу и сменить однообразие нашего существования. Со мной было не так. Захотеть уехать туда означало для меня признание собственного поражения. Я не могла смириться. Хотелось вылезти вон из кожи и что-то сделать, изменить свою судьбу. Как часто люди могут что- то сделать, но не делают, а я в те дни была готова на все, но повлиять не могла ни на что. Меня словно связали по рукам и ногам, и я наблюдала со стороны за своим телом, которое было теперь мне не подвластно. Впервые без надежды на освобождение я почувствовала себя рабом.
Угрюмо собирала вещи. Как оказалось, у меня даже не было подходящей сумки для этапа. Половину вещей пришлось раздать девчонкам. Обменяла свое любимое платье на небольшую пластиковую сумку. С таким сумками челноки ездят за товаром, у нас же они назывались этапными. Цена такой сумки была гривен пять, я же обменяла ее на дорогущее платье. Ценность вещей здесь была совсем иной.
Передача моя подходила к концу, и я ожидала следующей, так что запасы сигарет и еды были крайне скудными, практически нулевыми. До последнего момента я ожидала чуда, но его не произошло. Рано утром дверь камеры открылась, и меня отвели в боксик.
По дороге охранник заходил еще в несколько камер и собрал весь наш этап. Первым делом мы отправились в хозяйственную часть здания, где по прибытии мне выдали ложку без черенка и кусок простыни. Как оказалось, я должна была сдать все это добро назад. Прыснув со смеху, я пояснила, что ничего сдать не могу. Я и не помнила уже, куда делся обломок ложки. С обрывком простыни было проще — ушел на тряпки. Многие женщины попадают в тюрьму, не имея родственников. Такая элементарная вещь, как подкладные, им недоступна. Поэтому каждый лоскут ткани очень ценен. Никто, уходя, не возвращает казённые простыни, они остаются в камере-такой закон.
На меня составили акт, с этим актом я отправлялась в лагерь — отрабатывать государственное имущество. Мне было все равно, потому что на мне висел еще иск в шестьсот гривен за лечение потерпевшего. Оказывается медицина бесплатная, но оплатить ее должна я. Причем был еще иск из больницы, в которой он лежал — на триста гривен. Поступив в лагерь, я обязана работать, но деньги получать не смогу, пока не выплачу иск. Уж лучше тогда отрабатывать простыни и обломок ложки.
Благодаря этому акту тайна моего отбытия открылась, и я узнала, куда мы отправляемся. Местом нашего назначения оказался Днепропетровск. В нем находилась транзитная тюрьма, из которой меня доставят в Днепродзержинск.
Я была немало наслышана об этой колонии, и те знания, что были у меня, не прибавили уверенности в завтрашнем дне. Насколько я знала, единственным плюсом было только то, что моя Катя отправилась туда же. Это было совсем не идеальное место для отбывания срока, с очень жесткими порядками. Почему-то все мечтали попасть в Одессу и Харьков, мне же, как всегда, не повезло. Начальник по этажу передал нашей смотрящей, что ему нужен новый телефон, и, когда мои родственники его купят, он отправит меня, куда пожелаю. Я же взбеленилась. Кричала и ругалась, что не бывать этому, что все они сволочи и вымогатели. В результате меня отправили в Днепродзержинск. Теперь-то я понимаю, что ничего таким поведением кроме неприятностей было не добиться, но тогда во мне играл юношеский максимализм. Я ощущала себя жертвой органов, системы и государства. От безысходности хотелось напакостить начальнику этажа. И кто остался в просчете?
Конечно, достоверной информации ни от кого добиться не удавалось, все это были слухи. Но от этого становилось еще страшней, ведь неизвестность пугала. В боксике нас собралось около десяти человек, все отправляющиеся днепропетровским поездом, кто куда. Как оказалось, в Днепродзержинск не ехал никто. Система этапирования вообще была странной. Ото всех тюрем осужденных свозили на транзитную тюрьму в Днепропетровск, а уж оттуда развозили в разные уголки страны. Исправительных колоний в нашей стране насчитывалось около ста пятидесяти. Где они все прятались? Наверное, путешествуя по городам и осматривая достопримечательности, никому не доводилось осматривать подобные места. Поэтому никто и не задумывается над тем, сколько их, что чуть ли не в каждом крупном городе страны есть колония. А сколько человек там томится? Страшно подумать. И что было бы, разрушь землетрясение эти стены?
С попутчицами мы познакомились быстро. Всем предстояла одна дорога, мы шутили и делились припасами. Нашлось среди нас и несколько женщин, отбывающих свое наказание не впервые. Они ехали в колонии строго режима. Ничем особенным эти женщины не отличались. Может, более суровые и измученные лица, разговор грубее, курят чаще. Зато они являлись кладезем информации.
Поезд отходил ночью, и до позднего вечера нас продержали в боксике. За эти часы мы с попутчицами сдружились, и поездка уже не казалась такой страшной. В то время я все время улыбалась, шутила и всем своим видом показывала, что мне море по колено. Девчонок заряжал мой боевой настрой. Казалось, что раз уж я со своими пятью годами не унываю, то чего жаловаться им, осужденным на два-три года? С сумками и тюками передвигались мы медленно, и хоть охранники постоянно пытались нас подгонять, мы не слушались. Чего их бояться, они нам были уже не указ. Так, хохоча и толкаясь, вышли в большое помещение. Называлось оно «конверт» (понятия не имею почему). Это было что-то типа огромного гаража, где нас ожидали машины — привычные всем воронки. Здесь уже находились и этапируемые мужчины-заключенные. Их было человек двадцать, но в таком огромном гараже мы выглядели двумя жалкими группками. Девчонки к этапу всегда старались прихорошиться: накраситься, одеться в самое лучшее. Мужчины выглядели устрашающе: какие-то потрепанные, нечесаные, со щетиной, многие бриты налысо. Самые настоящие зэки. Увидев нас, преступники воссияли, лица озарились улыбками. И куда только подевались страшные зэки? Когда никто уже не обращал внимания на охрану, было весело. Мы слали друг другу воздушные поцелуи и признавались в вечной любви.
В углу находилось сооружение вроде трибуны. Один из охранников (позже я узнала, что это начальник этапа) взобрался на трибуну и стал называть нас по фамилиям. Надо было выйти и отчитаться: назвать имя, отчество, статью и срок, на который осудили. Как и раньше, моя фамилия и статья сделали свое дело — вызвали гул одобрения и поддержки.
— Ируха, держись, мы за тебя!
— Все будет хорошо!
— Ты молодец! Мы тебя любим!
А я махала им рукой и чувствовала в тот момент себя счастливой. Совсем незнакомые люди становились в таких условиях близкими, мы все ощущали себя чем-то единым.
Потом, наконец, нас повезли на вокзал. К новой жизни, к новому дому.

Часть 2

Глава 1

Вечерний вокзал у любого вызывает бурю эмоций. Стояло лето, вечер приносил успокоение изнуренному жарой организму. А вокзал летом, весь в огнях, был очень красив. Конечно, мы не вышагивали по главной вокзальной площади, направляясь к поезду. Машины с заключенными подвозили к отдельно стоящему в отдалении вагону и пересаживали людей в этот вагон как можно скорей. Это был обычный вагон, только на купе вместо дверей — решетки. Женщин на этом этапе было человек десять, и всех заперли в одном купе. Мы расселись рядками на нижних полках и ждали отправления.
В какой-то момент вагон двинулся, но это еще не было началом путешествия. Наш вагон прицепили к остальному составу и подвезли теперь к перрону. Вот это была удача — наше «купе» оказалось прямо напротив центральной лестницы, на первом пути. На платформе было много людей, горели огни, то и дело звучали объявления о поездах — красивая ночная жизнь вокзала. Она была такой далекой для нас и какой-то сказочной. Сочные краски лета, которые мы давным-давно не видели, зелень деревьев, девушки в красивых ярких летних платьях. Так хотелось смотреть на эту жизнь, вдыхать запах лета и вокзала, стать участником событий: пробежаться по ступенькам, купить билет в кассе, съесть хот-дог. Господи, как это просто — быть счастливым, имея свободу!
Мы кричали, привлекая внимание прохожих, махали им руками. Не знаю, какое впечатление производили со стороны наши крики. Думаю, что не очень-то благоприятное — целый вагон орущих зэчек. Наши мужчины вели себя намного спокойней.
Какой-то парень остановился напротив вагона и помахал нам. Конечно, его жест вызвал восторг и визг, девчонки все наперебой хотели с ним познакомиться.
— Вы чего-то хотите? — спросил, смеясь, парень.
— Мороженого! — закричали мы.
— Я сейчас, только никуда не уходите, — пошутил парень и убежал. А через несколько минут вернулся с пакетом мороженого. Он стоял и не знал, как же нам его передать, но начальник этапа, подойдя к окну, сказал:
— Давай, ухажер, — забрал мороженое у парня и отдал нам.
Оно было божественным! Самый простой белый пломбир и самый простой добрый поступок. Думаю, все девчонки до сих пор помнят того парня. Спасибо ему!
Объявили наш поезд, и он тронулся точно по расписанию под марш «Прощание Славянки»[12].
— Вы знаете, что этот марш был впервые напечатан и издан у нас в Симферополе? — спросила одна женщина.
Мы отрицательно покачали головами. Музыка была грустной и торжественной и на каждую произвела впечатление. Ведь мы отправлялись в неизвестность, как и люди на войну.
— Посвящается всем славянским женщинам. — Она покачала головой. — Вот так-то, девочки. Нам ведь посвящается. — И она запела, а весь вагон подхватил:

Прощай, отчий край.
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд.
Не все из нас придут назад.
Летят-летят года,
А песня — ты с нами всегда:
Тебя мы помним,
И в небе темном
Горит солдатская звезда.
Прощай, отчий край.
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости-прощай, прости-прощай…

Песня закончилась, и в вагоне стало тихо. Ехать предстояло всю ночь, около семи часов. Торжественность ситуации утихомирила даже самых активных, монотонный стук колес звучал как колыбельная, и все ощутили усталость. Ведь целый день мы просидели в боксике, и хотя немного перекусили хлебом и салом, этого было недостаточно. Попросили у охраны воды, но нам отказали. Сказали, что утром в Днепропетровске нас ждут все удобства. Конечно, это был местный юмор, но никто уже не реагировал болезненно на подобное. Этим людям тоже приходилось быть суровыми, такая у них работа.
Спать мы забирались на верхнюю полку по очереди. И хоть здесь не было подушек и одеял, но мерное покачивание поезда убаюкивало, и мне удалось поспать пару часов.
Что ожидало там впереди? Поезд ехал точно по расписанию, останавливаясь на станциях, высаживая одних людей, забирая других. Они наверняка и не ведали, что рядом с ними едут преступники. Возможно, кто-то отказался бы от поездки на таком поезде, опасаясь за свою жизнь. Люди представляли бы страшных маньяков с руками по локоть в крови, размахивающих ножами и жутко ухмыляющимися. Способных на все, на любые мерзости и подлости. Никто бы и не подумал, что мы устали и валимся с ног, не ели и не пили целый день, а о комфортом сне можно было и не мечтать.
Но конечно пассажирам того поезда было неизвестно о страшном соседстве, они мирно пили чай, читали, спали и не задумывались о подобном.
Утро наступило, поезд по расписанию прибыл на вокзал Днепропетровска.

Глава 2

Конечно же, мы не расценивались как полноценные пассажиры, поэтому в первых рядах сходящих никто нас не увидел бы. Поезд простоял на перроне какое-то время, потом вагон отогнали куда-то и нас выпустили. Все повторялось.
Возле ступенек стоял «воронок», и мы по одному под крики: «Первый пошел! Второй пошел!» стали спускаться и размещаться в машине. Все происходило очень быстро, оглянуться и осмотреться возможности не представилось.
Сонные и помятые, мы мечтали размять ноги, но из одного тесного помещения тут же попали в другое. Вечная нехватка транспорта приводила к тому, что такое количество людей находилось в одном автомобиле. И если уж говорить о том, что перевозились преступники, то о каких мерах безопасности могла идти речь? Тридцать человек в одной машине, и всего два-три охранника, которые были далеко не суперменами, попавшими сюда не от хорошей жизни. Они что, занимались в спортзалах? Нет, они целый день возили заключенных, наращивая не мускулы, а животы. Да вздумай кто-то из этих «опасных преступников» убежать, никто бы его не догнал и не смог бы этому воспрепятствовать. Да, наверное, и не стал бы геройствовать.
Приехали к Днепропетровской тюрьме. Огромное кирпичное здание, огороженное решеткой. Нас ввели в просторное помещение. Помещение это было даже больше, чем просторное — просто огромное. А может мне так показалось, после всех тех комнатенок, в которых я провела последние полгода жизни. Эта комната была вся выложена кафелем, напоминая кухню великана. Посередине стояло несколько длинных металлических столов, а по периметру всего помещения тянулись железные шкафы, как в раздевалках.
Несколько женщин-охранниц, огромных таких дородных баб с закатанными рукавами, велели нам сложить наши сумки на столы. Те вещи, которые мы хотели взять с собой, подвергались осмотру, остальное можно было сдать в камеру хранения без оного. Я предусмотрительно оставила себе только самое необходимое, с остальным решив расстаться и не таскаться по тюрьме с большой сумкой. Некоторые из наших воспротивились и не захотели ничего сдавать, за что вскоре поплатились.
Одна из охранниц достала связку ключей и открыла дверцы шкафчиков, расположенных по всему периметру зала. Я наивно полагала, что это камера хранения для вещей. Но это глупое предположение вмиг развеялось, как только нас пригласили занять там места. Я поначалу чуть не расхохоталась, но быстро смекнула, что правила здесь жестче, никто меня тут не знает, и мой хохот в этом кафельном помещении будет подобен грому. Поэтому я покорно зашла в шкафчик. Полностью металлическое сооружение, места в нем было только присесть на маленькую скамеечку и сидеть. Скорее всего, это и были шкафчики для раздевалки, переоборудованные таким вот хитроумным способом. Сидишь себе в шкафчике и сквозь просверленные дырочки наблюдаешь, как кто-то роется в твоих вещах. Захватывающее зрелище! Никто с вещами не церемонился, вываливали все на столы, копались там и запихивали назад. У одной моей попутчицы была очень большая сумка, с которой она не пожелала расстаться. Ей тут же подбросили на глазах у всех колоду игральных карт.
— За карты у нас положен карцер, — спокойно сказала охранница. Сумка твоя отправляется в камеру хранения. В карцере не положены вообще никакие вещи.
— Кто еще не хочет сдавать сумку в камеру хранения?
Бороться с системой в виде этих суровых надсмотрщиц не было никакого смысла. Они работали годами, передавая друг другу искусство общения с заключенными, решая такие вот задачки в два счета.
Просидели мы в шкафчиках, может, часа два. Затем, переживших осмотр и не отправленных в карцер, отвели в камеру.
Я думала, что готова ко всему, что полгода, проведенные в тюрьме, меня многому научили, но ошиблась. То, что предстало перед нашими глазами, было просто ужасно. Камера раза в два больше той, в которой я провела полгода до вынесения приговора. По правую и левую строну от входа располагались нары. Но это были не двух и трехъярусные кровати, к которым я привыкла, а как бы одна длинная сплошная двухъярусная нара. Она представляла собой железный каркас, а середина была из деревянного настила. Его называли «палуба». Постели здесь не было, на этой палубе просто лежали грязные матрасы, и создавалось впечатление логова бомжей. Люди лежали вперемешку, кто где. Глядя на все это, я уже завидовала Вике, которая отправилась в карцер.
Кухни здесь тоже не было, только туалет в углу камеры. Туалет был завешен грязной тряпочкой, казалось, что ею частенько пользовались, когда не было туалетной бумаги. Невероятно грязно было в этой камере. Пол не подметался и не мылся никогда, на нем был просто сплошной слой грязи. Какой толщины был этот слой, оставалось только догадываться. Спинки нары, дверные косяки, решка — всё было покрыто грязью. Тут же сложилось ощущение, что прикоснись ты к чему-то в этой камере, тут же подхватишь все мыслимые и немыслимые болезни. Контингент почему-то тоже был вроде бомжей. Как мы потом узнали, половина из них и была днепропетровскими бомжами, которые «приходили» в тюрьму отоспаться.
Мы брезгливо выбирали, где обосноваться, выискивая достаточно большое место, чтобы расположиться своей дружной крымской компанией.
— Почему здесь такой ужас? — спросила я одну из моих попутчиц, не в первый раз попавшую сюда.
— Это же транзит. Здесь нет смотрящих, никто ничего не контролирует. Никто, естественно, в транзитной тюрьме не будет убирать и следить за порядком. Здесь может быть все что угодно. Так что поостерегись. Вон сколько бомжей.
— Что ты имеешь в виду?
— И обворуют и ножом пырнут. Короче, надо держаться всем вместе.
Вот здесь я почувствовала, что спокойствие стало покидать меня. Стало тошно и тоскливо. Вспомнилась Белоснежка-Катя, прошедшая через эту мерзость. Прикоснуться к чему-либо, чтобы не выпачкать рук, было просто невозможно.
Какая-то девочка позвала нас:
— Эй, если хотите, здесь есть место.
Мы увидели девчушку, которая подвигала свои пожитки и приглашала нас присесть. Место было ничем не лучше и не хуже других, но хотя бы девочка производила приятное впечатление. Я не видела со времени своего пленения таких юных лиц.
— Сколько тебе?
— Пятнадцать.
— Понятно.
Мы разместились как могли на этом лежбище, разложив вещи. Жизнь потекла своим чередом. А именно в разговорах. Все жаждали новой информации и щедро ею делились.
Девчонка рассказала, что скоро обед и наш оголодавший этап оживился. Не ели уже очень давно, и мне казалось, что я съем любую баланду, которую принесут. Но ошиблась. На обед подали суп из вареных кабачков. Ничего, кроме кабачков, в этом супе не было. Пахло это, мягко говоря, несъедобно. Знаю точно, что этот запах будет преследовать меня всю жизнь. Никто не смог проглотить ни ложечки этого варева, как бы голодны мы ни были. Наелся только туалет. Его в шутку называли «Ихтиэндр».
— Подождем ужин, — сказала я.
Девчонка засмеялась:
— На ужин будет то же самое. И на завтрак. Здесь рядом какие-то кабачковые поля, и эти кабачки портятся — никому не нужно столько кабачков, поэтому кормят нас ими.
За неделю, которую я провела в транзитной тюрьме, ничего, кроме вареных кабачков, не подали ни разу. Так как продуктов у нас ни у кого с собой не было, то неделю я не ела почти ничего. Только четвертушку черного хлеба в день, которую давали к супу. Та голодная жизнь в Симферополе была теперь лишь воспоминанием о просто царском застолье. Но как бы я ни голодала, есть вареные кабачки в склизкой воде было невозможно. Не ел это варево никто, даже бомжи.
Люди здесь от голодухи были злые. Так как сюда вообще не попадало никакой еды со свободы, то голодали абсолютно все. Сигарет и прочего тоже катастрофически не хватало. Но чаще всего заключенные находились в этом месте совсем недолго. Набирали этап в несколько человек и отправляли к месту назначения. Не знаю, по какой причине, но в Днепродзержинск никто не ехал, вот почему мне пришлось просидеть восемь дней на транзите. Без еды, кипятильника (а соответственно и чая), без душа, на грязной общей кровати. Один бог ведает, как мне удалось не подцепить вшей, клопов или лишай на этой «постели». Ощущение голода через какое-то время притупляется, организм приспосабливается и к этому. Четвертушки хлеба, выдаваемой утром, хватало на целый день, чтобы передвигать ноги, видимо считалось, что этого достаточно.
Девочку звали Лена. Несмотря на то, что ей было только пятнадцать, у нее уже был ребенок. Она родила мальчика, который остался в данный момент с отцом. Была она цыганкой и рассказала мне много интересного об их цыганской жизни. Так что хоть время я могла коротать с пользой, слушая ее грустные истории. Попала она за банальное воровство. Рассказала, что так живут все в их клане, не воровать они не могут, их учат этому с детства, и выбора у них нет. Можно конечно поспорить о том, что выбор есть всегда, но у этой необразованной девочки, вечно избитой и родившей в четырнадцать лет, наверное, действительно не было выбора.
Отбывать наказание она должна была в колонии для несовершеннолетних, но у маленькой цыганки обнаружили туберкулез. Ей предстояло лечить болезнь в колонии строго режима для второходок. Ни разу за все время нашего общения, мне не пришла в голову мысль, что я могу заразиться от нее туберкулезом. На транзите все былотаким омерзительным, грязным, помойным, что милая девочка с туберкулезом, казалась чуть ли не единственным чистым глотком воздуха. Лена ужасно боялась поездки в ту колонию. Все расспрашивала и расспрашивала, что же ждет ее там:
— А как там жизнь? Строгие все? — спрашивала Лена с детской опаской.
— Обычные люди, Леночка, не переживай, — отвечали второходки.
— А меня не буду обижать? Гонять, заставлять что-то делать… плохое?
— Ты же ребенок. Кто тебя тронет, ты что?
— А то, что я больна? Не будут шарахаться?
— Да не переживай ты так. Там отдельная больничка, вы не будете соприкасаться с остальными. Кормят тубиков хорошо, работать не надо. Срок пройдет, и не заметишь. Еще и подлечат бесплатно, — подбадривали ее женщины.
— Я так рада, что вас встретила. Теперь не боюсь.
Лена успокоилась и все время, что мы провели вместе, ходила за мной как приклеенная, рассказывая о жизни цыган. [^.
Раз в день камеру выводили на прогулку. Это было совсем не похоже на прежнюю прогулку, полную шуток и криков. Правила в транзитной тюрьме были крайне строгими. Если тебе не повезло обратить на себя взор охраны хотя бы два раза, то тебе тут же грозил карцер. Мужчины передвигались по тюрьме исключительно на корточках. Руки при этом нужно было держать за головой. Вот таким гуськом они и передвигались. Как-то и нас заставили идти таким образом до дворика, это было очень сложно. Ноги и руки болели, мы еле ползли, а если кто-то спотыкался или мешкал, получал дубинкой. Женщин, правда, били не сильно, но в любом случае получить дубинкой по пальцам — очень больно. Тюрьма в Днепропетровске была огромной. Не знаю, какое впечатление она производила на заключенных из других тюрем, но мне она казалась чуть ли не городом. Когда мы выходили на прогулку, то мы шли, и шли, и шли по бесконечно длинному коридору. Спускались куда-то, потом вновь поднимались. Дворик был крохотный, но не такой как у нас, а больше похожий на кусок улицы, обнесенной забором.
Думаю, что этот дворик не был специально предназначен для прогулок. Может, настоящий закрыли по какой-то причине. Присесть было негде, и мы просто стояли. Когда хотели поговорить, на нас орали, когда хотели пройтись — угрожали карцером. Напротив дворика располагалось старинное здание с узкими окошками, забранными решетками. Кто-то рассказал, что там содержат умалишенных. Но смотреть в ту сторону строго воспрещалось — за это карцер.
Когда мы возвращались с прогулки, нужно было идти, заложив руки за спину. Поворот головы расценивался как попытка к бегству, и следовал незамедлительный удар дубинкой. Тут уж было не до шуток и улыбочек, все мое веселье и жизнерадостность испарились там, на транзите.
Эта перевалочная база послужила для меня некой подготовкой к зоне. До меня стал окончательно доходить смысл моего заключения. Шутки закончились. Если раньше мы были просто подследственными и имели один шанс на сто миллионов уйти домой, то теперь были осужденными. Признанными виновными. Теперь прав у нас было не больше, чем у курицы, попавшей в суп. Поговаривали, что такие строгости здесь оттого, что несколько лет назад тюрьма взбунтовалась, зэки вырвались на свободу, крошили, убивали и насиловали. Может, это была очередная байка, чтобы персоналу проще было оправдать свое отношение к заключенным, не знаю.
На транзите мне удалось познакомиться с девочками из разных городов. Конечно, условия содержания везде были схожи, но все сходились в одном — в Крыму курорт. Очень много страшных историй рассказывали о тюрьме в Кривом Роге (называлась она Бублик). Там за малейшее непослушание виновниц посреди ночи выводили в коридор и обливали холодной водой, независимо от времени года. По любому поводу отправляли в карцер, не давали есть, лишали передач, заставляли «стучать» на сокамерников. Слушая все эти рассказы, я действительно думала, что приехала с курорта. Зато им было очень хорошо на транзите. Казалось, что попали в рай. Можно спокойно спать, не ожидая подвоха. Не берусь судить, но мне казалось, что рассказы эти преувеличены, чтобы репутация Бублика не пострадала. Почему никто там не взбунтовался от такого беспредела? Почему информация об этом не была доступна? Ведь все же там сидели не осужденные, к ним ходили адвокаты, они ездили на суды. Конечно, запугать и забить можно кого угодно, но и шумиху поднять тоже. И ведь это происходило с женщинами, что же тогда там делали с мужчинами? У нас и с мужской половиной по сравнению с этим беспределом обращались вполне пристойно, ну а девчонок вообще никто не трогал. Внутрикамерные выяснения отношений это одно, а когда ко всему этому присовокупляется и беспредел начальства тюрьмы, то это, наверное, совсем невыносимо.
Правда, такие ужасы рассказывали только про Бублик, в других СИЗО все было намного спокойней.
Спустя два дня мои попутчицы уехали, забрав с собой и девочку-цыганку Лену. Я осталась одна в этой невыносимой камере, острее, чем когда бы то ни было, ощущая одиночество. Семья, дом остались далеко позади. Никто из моих близких даже не ведал сейчас, где я и что уготовила мне судьба. Да я и сама не ведала. Было так грустно и одиноко. Лагерь впереди страшил все сильней. Но как ни страшна была правда, сидеть в транзитной камере больше не было сил. Я мечтала об этапе, скорее увидеть, что же там впереди. Видно человек так устроен: не успокоится, пока не заглянет в будущее, каким бы страшным оно ни было.
Пока сидела одна, слушала много рассказов о лагере, о людях там, о привычках и правилах. Истории были одна страшней другой, но я старалась не обращать внимания. Нужно будет научиться жить там, приспособиться. Выжить.

Глава 3

На восьмой день с утра мне объявили, что через полчаса отбывает машина на Днепродзержинск. Я вся встрепенулась и, чуть ли не приплясывая, ждала своего выхода. Когда дверь открылась, я увидела, что в коридоре стояли еще две женщины, лет на десять старше меня. Им, как оказалось, крупно повезло, едва только они приехали из своего города, было решено забрать меня и всех отправить в Днепродзержинск. Видимо этап в три человека считался достаточным основанием для отправки машины. Нас куда-то повели, и тут я вспомнила и чуть не закричала: — А мои вещи?
— Какие вещи? — недовольно спросил охранник.
— В камере хранения.
— Камера сегодня закрыта.
— Чего? — изумилась я. — А как же?
— Вот уж не знаю. Никто не будет открывать ради тебя камеру.
— Но там у меня всё…
— Мы не будем откладывать этап ради твоего шмотья.
— Я никуда не поеду, хоть убейте.
— Тогда будете сидеть здесь еще неделю, а то и две.
Девушки недоброжелательно на меня посмотрели, но в тот момент мне было плевать на них. Там действительно было много нужного — теплые зимние вещи, обувь, письма. Меня и так лишили всего, не хватало еще, чтобы в моих нарядах щеголяли охранницы.
— Я не поеду. Я хочу к начальнику.
Я так громко это завопила, что охранник перепугался.
— А ну заткнись, — он замахнулся дубинкой, но в этот момент, откуда ни возьмись появился мужчина лет пятидесяти в форме и погонах.
— Кто тут шумит? — добродушно спросил он.
Я прикинулась ягненком:
— Это я, — и мило улыбнулась, почувствовав, что он в силах разрешить мою проблему.
— Что у тебя случилось?
Услышав его тон, я чуть не расплакалась. Он говорил по- отечески, проникаясь проблемой и не ставя себя на ступень выше меня, подтверждая тем самым, что настоящие мужчины есть везде.
— Мои вещи в камере хранения, а она закрыта сегодня.
— Ну завтра возьмешь.
— Меня отправляют на этап.
— Это непорядок, — сказал он. Потом, обращаясь к охраннику, рявкнул:
— Вы чего с ума все посходили? Отдайте девочке вещи. Охранник зло зыркнул на меня, но потом сказал:
— Двигайте.
Мы дошли до какого-то кабинета, оттуда он позвонил, и потом все вместе отправились в камеру хранения. Девушки все это время тащили тяжеленные огромные сумки с пожитками и с ненавистью поглядывали на меня. А так как здание было огромным, ходили мы много. Интересно, а если бы мы все ринулись врассыпную? Что бы делал охранник? Под камерой хранения нас ждала женщина, раздраженная тем, что ее оторвали от дел, она зло всунула мне в руки сумку и вытолкала за дверь. Конечно, речи и не шло о том, чтобы осмотреть сохранность вещей. Но я понимала, что и так добилась многого, поэтому тут уж спорить не стала и довольная пошла к машине.
Привычный уже воронок отправился в Днепродзержинск, увозя с собой меня, двух моих попутчиц и трех охранников.
Охраняли нас совсем молодые ребята, но были они весьма неразговорчивыми. Единственное, чего удалось от них добиться, это сколько времени мы будем в пути. По их словам нам предстояло провести в дороге около часа. Расстояние было сорок пять километров, но машина ехала довольно медленно, подскакивая на ухабах. Наручники нам не снимали, поэтому поездка оказалась малоприятной, мы то и дело бились головами друг о друга и о стены машины, а когда она резко тормозила, падали на пол.
Я украдкой рассматривала моих попутчиц. Поговорить мы не успели, а инцидент с камерой хранения почему-то настроил женщин против меня. Во всяком случае, мне так
казалось. Искры между нами не проскочило, а мне было необходимо находить общий язык со всеми. Меня страшил лагерь и хотелось иметь там как можно больше друзей. Одна из них, женщина лет сорока, угрюмая, маленького росточка. По всей видимости, она боялась не меньше моего, поэтому жалась ко второй нашей попутчице. Оно и понятно почему. Та была высокая, наверное, около метра восьмидесяти или даже выше, по- мужски крепкая, с сильными руками и огромной татуировкой на плече. Волосы коротко стриженные, под мальчика, черты лица тоже какие-то мужские. Я уже встречалась с подобными экземплярами (взять хотя бы Лилиана) и поняла сразу, кто она. Но, в отличие от Лилиана, эта была красивой. Как молодой привлекательный мужчина. Видимо она это чувствовала и вела себя высокомерно, гордо подняв квадратный подбородок. Звали ее Тамара, но она сказала называть ее Тома. В скором времени эта женщина станет Томом, решила я.
За время путешествия мы не обмолвились друг с другом и парой слов. Но они, как и я, были крайне заинтригованы тем, куда же мы попали. Выгрузили из машины нас в очередном «гараже-конверте». Машина тут же уехала, а нас перепоручили мужчине в форме. Очередной типичный охранник. Вот сколько их я перевидала, со сколькими разговаривала, но все они слились в одно единое целое: небольшого роста, худой, неопределенного возраста (от тридцати до шестидесяти), унылое лицо, скользящий взгляд. Они, как и мы, не смотрели в глаза. Наверняка все заключенные для них были также на одно лицо. Интересно, а какой сложился образ заключенных у них в голове? Скорее всего, худой изможденной женщины, неопределенного возраста.
Нас отвели в комнату, где в очередной раз все вещи подверглись строжайшему досмотру. С собой взять разрешили крайне мало, никакой косметики, дезодорантов, юбок, одеял и прочего. Пропустили только спортивный костюм, белье, туалетные принадлежности.
Мои пожитки почему-то все летели в мусорное ведро.
— Почему вы выкидываете мои вещи? — изумилась я.
— Ты здесь на пять лет, все твои дезодоранты и косметика испортятся.
— Я собираюсь скоро поехать домой, у меня апелляция…
— Ой, да замолчи.
Вот и весь разговор.
Одной из моих попутчиц предстояло пробыть здесь двенадцать лет, другой год, так что мы представляли собой разношерстную компанию. Все в том же помещении, нас провели к бытовке, в которой всем выдали форму.
— Теперь вы будете ходить только в ней, в бане переоденьтесь и не снимайте, — получили мы инструкции.
Форма представляла собой широкую бесформенную юбку до колена синего цвета и простую голубую рубашку. Эта одежда оказалась такой огромной, что я могла завернуться в нее несколько раз.
— А нет ли чего поменьше?
— Ничего нет, все размеры стандартные. Кто виноват, что ты такая худющая?
Подозреваю, что за неделю голодовки на транзите я похудела еще сильней (если такое было вообще возможно), но объяснять, кто виноват, не имело смысла.
И вот мы, с формой в руках вышли в лагерь, в сопровождении все того же мужчины.

Глава 4

Когда мы попали во двор, я не поверила своим глазам.
Мое первое впечатление о трудовой колонии: я попала в санаторий! Большая просторная территория, на которой располагались белоснежные пятиэтажные корпусы. Я несколько месяцев провела в тюрьме, не видя света белого и теперь, попав на улицу, в общий двор, была просто сражена наповал.
Стоял солнечный летний день, небо лазурное, воздух благоухал. После тюремной вони он казался сладким, солнце слепило, а ветерок был нежнее самого любящего прикосновения. Я никогда бы не поверила, что первое впечатление о «зоне» может быть именно таким. Всюду разбито множество клумб, на которых вовсю цвели розы и не было ни одного сорняка. Очень чисто, ровные асфальтированные дорожки, бордюры свежевыбеленные. Территория большая, забор с колючей проволокой маячил где-то вдали и не портил картины.
Восторженно я шла за надзирателем. Баня оказалась не хуже, чем двор. Помещение просторное, вода в кранах текла нормальным потоком, очень чисто, никакой ржавчины. Я просто боялась верить, что все это правда. Мы наплескались, и никто нас не подгонял, не орал и не мешал. Тома проявляла ко мне странный интерес. Она то и дело заботливо поливала меня водой из тазика и норовила прикоснуться и прижаться. Это было для меня настолько противоестественно, что я шарахалась, как перепуганный зверек. А Томе это доставляло удовольствие, и она нагло ухмылялась. Потом она настояла на том, чтобы потереть мне спину, и руки ее постоянно выходили за пределы спины. Это было неприятно, а я не знала как вести себя в подобной ситуации. Не то чтобы я боялась ее, но конфликтовать в первый же день было неправильно. К тому же на нас посматривала попутчица, и позорить Тому на глазах у нее не хотелось. Но время вышло, купание не было бесконечным.
Пришлось одеться в форму. Это повлекло за собой шквал негативных эмоций. Юбку мне пришлось несколько раз подвернуть в талии, чтобы она хоть как-то на мне держалась, а у рубашки закатать рукава. Ткань была неприятной — жесткой и колючей, форма кусалась, ткань была сродни той, из которой шили школьную форму в советские времена. И я не думала, что смогу к ней когда- нибудь привыкнуть. Но самой ужасной оказалась косынка. Белая косыночка, как у бабуси из села. Ее надо было повязать на голову под подбородком. Зачем подобное измывательство? Через две стирки эта форма вся тут же полиняла, и выглядела так, словно ее носили не один год, но мягче от этого она не стала.
Я всегда была модницей, любила красивую одежду и очень комплексовала, если одевала что-то некрасивое. А тут на тебе! Как в этом виде предстать перед незнакомыми женщинами? Мы, конечно, посмеялись друг над другом, но некомфортно было не только мне одной.
Потом отправились по все той же территории в медкабинет. Как ни странно, на улице мы никого не встретили, кроме одного мужчины в форме. Мне приходилось все время поддерживать юбку, норовящую сползти к коленям. Нас взвесили (оказалось, что я вешу 43 кг), измерили рост (162), расспросили о наличии болезней и аллергии, завели карточки на каждую и отпустили. Как такового тотального контроля здесь не ощущалось. Никто не вынуждал нас ходить, заложив руки за спину, надзиратель не преследовал неотступно и появилось даже некое ощущение свободы. Большие пространства делали свое дело, ничто не давило и казалось, что можно вздохнуть полной грудью.
Как оказалось, новичков, которые находятся в ожидании апелляционного рассмотрения дела, держат отдельно от остальных заключенных. Для них был выделен пятый этаж одного из корпусов. Мы все поднялись туда. Надзиратель походил скорее просто на провожатого, который показывал нам местность и как скорее освоиться. Рассказывал, что тут и где расположено. И вот он пятый этаж. Небольшой коридорчик, и мы в комнате. Да-да, именно в комнате, а не в камере. Очень большая (мне трудно сказать сейчас, какова была площадь той комнаты, метров пятьдесят или семьдесят), просторная, светлая. Как огромная больничная палата. Внушительных размеров окна во всю стену с одной и другой стороны, на окнах — хороший тюль и главное — никаких решеток! Вдоль окон рядами стояли простые кровати, аккуратно застеленные белым постельным бельем и синими покрывалами. Идеальная чистота, цветы горшках на широких подоконниках. Тихо, светло, уютно. На кроватях сидели не менее аккуратные женщины. Они читали, вышивали, негромко переговаривались между собой. После всех кошмаров транзитной тюрьмы я просто не могла поверить своим глазам. Я ожидала чего угодно, только не такого уютного помещения и чистоты.
Жительницы этого райского уголка не обратили на вновь прибывших никакого внимания. Только одна, маленькая, кругленькая, лет сорока, подошла к нам и представилась:
— Меня зовут Юля. Я здесь смотрящая. Можете занимать любые свободные кровати. Скоро будет обед. У нас все очень строго по расписанию, его нужно неукоснительно соблюдать.
— У вас здесь так красиво, — вежливо сказала я.
— Можешь особо не радоваться по этому поводу. Все, что ты видела — все сделано руками зэков. Оставишь сорняк на грядке — пойдешь в карцер. Мы три раза в день должны здесь мыть пол и вытирать пыль. Если нежданно придет проверка и увидит кого-то сидящим на кровати — будет выговор.
Я изумленно уставилась на Юлю.
— Ага, а ты что думала? Цветочки тебе тут и подушечки петушком просто так? Это образцово-показательная зона. Для проверок, начальства, комиссий. Если надо засветиться и показать, как у нас в стране хорошо зэки сидят, всех сюда везут. А то, что мы вздохнуть не можем от этой показухи, никого не волнует. Девчонки приходят с «рабочки», отпахав на швейной фабрике по восемь часов, и не могут на кровать присесть — помнется. Вот и слоняются до отбоя. Это здесь на «касачке» поблажки, может, кто уедет и расскажет остальным как здесь великолепно.
Теперь я стала понимать, почему никто не хотел ехать сюда и меня отправили в наказание в этот образцово- показательный лагерь.
— Вякнешь что не то — карцер, не успеешь переодеться к пересчету — лишат свидания. Пересчет, кстати, каждое утро в шесть. Чтобы все стояли в форме, косынка под подбородком. Вечером в девять — отбой, никаких разговоров.
— Как в армии, короче.
— Во-во. Идите, до обеда делайте, что хотите.
Мы, притихшие, расположились на кроватях и немного отдохнули. Здесь находиться в форме было не обязательно, так что я с радостью сняла с себя эту колючую ненавистную одежду. В лагере нужно было все время ходить в форме, а здесь мы надевали ее только к пересчету или когда шли в баню.
Вещей почти не было, все, что осталось, поместилось в тумбочку. Что бы там ни говорила Юля, а я получала удовольствие от свежего воздуха в комнате, от яркого солнца, от чистой белой постели, вдыхая ее аромат. Здесь никто не курил, не кричал и не сновал. Веяло покоем, и пусть потом будет все намного хуже, сейчас я просто отдыхала.
Наступило время обеда, и все как по команде поднялись с кроватей и направились в небольшую столовую. Шесть длинных столов со скамейками. К окошку для раздачи еды выстроилась очередь с тарелками. Я тоже встала в хвост очереди и получила свою еду. На первое суп, вполне сносный, во всяком случае, он точно был на мясном бульоне, с кусочками картошки и морковки. На второе гороховая каша с мясом. Да, в ней действительно было мясо, причем предостаточно. Конечно, не столько, сколько я бы положила дома, но оно ощущалось на зубах. И это было вкусно! Конечно, я изголодалась в днепропетровской тюрьме, но дело было не в этом. Еда действительно была вкусной на протяжении всего того времени, что я провела на касачке. Я впервые ела за семь дней, но поняла это только когда поднесла ложку супа ко рту. Мне в голову пришла мысль, что в фильмах всегда показывают изголодавшихся людей, которые как животные начинают набивать рот, запихивать в него все подряд, есть руками, чавкать. Они полностью теряют человеческий облик. Я никогда подобного не видела и не могу себе представить, чтобы сама так ела. В заключении я узнала, что такое настоящий голод, но контролировать себя не разучилась.
Мы ели строго по расписанию три раза в день. Никаких перекусов здесь не было, никаких непрерывных чаепитий и сала с хлебом. Нормальное трёхразовое питание. Вечером ужин был обычно скудноват, поэтому к шести утра к пересчету в животе начинало урчать, как у собаки Павлова, и мы с нетерпением ожидали завтрака. На завтрак чаще всего тоже была каша — ячневая, перловая, пшеничная, но обязательно с мясной подливой. Пусть мяса в ней почти не было, но и сама подливка была вкусна. Еще на завтрак давали свежий белый хлеб и небольшой кусочек масла. А также сладкий чай. В общем, кормили не намного хуже, чем в пионерском лагере, в котором я бывала каждое лето в детстве.
— Вкусно кормят, — сказала я соседке по столу.
— Это только здесь, на касачке, — ответила она, — говорят, в лагере страшный голод. Мы здесь в привилегированном положении, потому что можем уехать назад. Поэтому все остальные из лагеря нас терпеть не могут.
— Почему это?
— Они там работают и с голодухи с ног валятся, а мы здесь отсиживаемся, некоторые по несколько месяцев, ничего не делаем и получаем самое лучшее питание. Несправедливо.
— Да, несправедливо, — задумчиво ответила я. Кусок теперь не лез в горло. И казалось, что я ощутила неприязнь женщин за пределами нашего пятого этажа.
Почему всегда так в жизни? Не бывает всего и сразу. Чистота и красота достигаются жесткой дисциплиной, а не желанием самих заключенных. Хорошая еда только на касачке, потому что мы можем рассказать, что видели голод своими глазами. Зачем в образцово-показательной зоне устраивать голодуху? Чтобы у заключенных не оставалось воли к сопротивлению? Чтобы и помыслить не могли о неповиновении?
Грязную посуду мы отдали дежурному и отправились к себе на кровати — ждать ужина. Да, жизнь здесь была скучной. Я развлекалась тем, что подсчитывала количество жительниц нашего «отряда». Насчитала двадцать человек, не считая Юли. По неизвестной мне причине большинство из них были пожилыми. Такие интеллигентные пенсионерки, которые вышивали и негромко обсуждали свои художества. Еще одной интересной особенностью было то, что половина женщин говорила на украинском. Как позже я узнала, многие из женщин приехали из Львова. Они свободно говорили как на русском, так и на украинском. Так как я изучала украинский в школе с первого класса, этот язык был мне хорошо знаком. И в скором времени я и сама не заметила, как говорила с ними только на их родном языке. Мне нравилось, хоть какое-то разнообразие в повседневной жизни нашего тихого отряда.
Спустя какое-то время ко мне подошла Юля:
— Ты из Крыма?
— Да, из Симферополя.
— А я из Алушты. Землячки.
— Здорово, — обрадовалась я.
Юля тоже была рада, из Крыма сюда приезжали редко.
— Пойдем ко мне, поболтаем.
Вот так мне в очередной раз повезло. У Юли, как у смотрящей, была своя отдельная комнатка. Она рассказала мне, что сидит уже восемь лет и за образцовое поведение ее сделали смотрящей на касачке. Теперь она могла не работать и лучше питаться, а проблем с теми, кто был под ее присмотром, не возникало. Слово за слово и мы разговорились. И надо же такому случиться, что ее любимый мужчина жил со мной в Симферополе на соседней улице, и я прекрасно его знала. Что тут сказать? Конечно, Юля хотела получить о нем как можно больше информации, и я рассказывал о нем все, что могла, вспоминая даже то, чего не было. Какая разница? Сделала приятное женщине, сидящей восемь лет, и значит, день прошел не зря.
Узнала я от Юли и о моей Катюшке. Она побывала здесь на касачке пару месяцев назад, оставив о себе неблагоприятное впечатление. Произошел здесь какой-то конфликт между Катей и другими девушками. Завязалась потасовка, и на Катерину накинулось несколько женщин. Потасовки не были чем-то из ряда вон выходящим, простой женской трепкой волос никого не удивить. Чаще всего они заканчивались задолго до того, как одна из сторон получала существенные травмы, хотя перегнуть палку мог кто угодно. В тот день моя подруга повздорила с какой-то группкой, сплотившейся задолго до приезда Катюхи. Они набросились на нее все разом, и разнять такую драку уже было невозможно. Но девушки не знали, с кем имеют дело. Катя, по неведомым причинам, обладала недюжинной силой, и раскидала всех, каждой нападавшей оставив напоминание о себе в виде синяка или ссадины. Одной вывихнула руку, вторую чуть не удушила. Короче, Катя как всегда оставила о себе след. Одно только воспоминание о ней заставляло дрожать дебоширок.
— Да, это моя Катюшка, — говорила я, с нежностью улыбаясь, а остальные с недоумением смотрели на меня и побаивались.

Глава 5

Вот так на протяжении всего моего пребывания в заточении мне везло. Сама судьба меня вела и помогала. Думаю, я не одна такая была. Каждая женщина ведь имела друзей, знакомых. И мы даже в разных уголках страны находили этих знакомых, не оставаясь одинокими.
Наверное, действительно, тюремные связи крепки. Но не преступными намерениями. Никто из нас не планировал никаких преступлений и не сговаривался о чем-то незаконном. Да и о чем? Об ограблении посудной лавки? Об убийстве мужа, который избивал много лет жену и детей? Мы хотели на свободе помочь друг другу, увидеть детей, которых любили как родных, познакомиться с мужьями, не бросивших жен в трудную минуту (таких были единицы), попробовать вкусное блюдо, о котором неоднократно слышали. Просто дружили.
Некоторые охотно рассказывали о семейной жизни, целыми днями описывая мужа, тещу, домашний быт.
— Девочки, вы бы видели мой сад! Я каждый день с шести утра занимаюсь им. Как вышла на пенсию, времени стало намного больше. У меня такие цветы! — со вздохом вспоминала старая Бася. — А муж мой пчел разводит. И такой гул от них летом… Любят они мои цветы.
— Любит тебя муж? — спрашивала Юля.
— Да… любит. Мы ведь сорок лет вместе прожили. И как бы день ни прошел, что бы ни преподнес, мы каждый летний вечер в саду пили чай. У нас сервиз есть — внуки подарили, загляденье, вот мы каждый вечер из него чаевничаем. Постелем белую скатерть, расставим чашки и блюдца, свежее печенье выставим и просто сидим вместе: пчел слушаем, да аромат цветов вдыхаем. А иногда соседи заходят — мы всегда им рады, такие же старики, как мы. Посудачим о политике, о ценах, об урожае…
Думал ли кто-то, что будет после освобождения? Не знаю. Ведь мы проживали каждый день одинаково, казалось, что время остановилось. Вряд ли старая Бася задумывалась, что время неумолимо бежит вперед, что люди, живут и меняются. Что когда мы освободимся, то не будет уже тех цветов, может и сервиз разобьется. А соседи, вполне вероятно, не захотят знать бывшую приятельницу, ставшую преступницей. Кому какое дело, что Бася за внука сюда попала. Люди не разбирают, они только осуждают. Дай бог, чтобы муж ее дождался. Они ведь такие старенькие были. Слушая старушку, мы представляли нашу Басю в летнем саду в обнимку с мужем, и нам так хотелось составить им компанию.
Только здесь все поколения оказывались вместе, едиными. Только здесь они могли понять друг друга, сочувствовать, слушать советы и внимать опыту. Разве могла я раньше в свои восемнадцать подружиться со старушкой и мечтать прийти к ней в гости, пить чай и обсуждать урожай? А старики? Только здесь они не критиковали молодежь, а могли спросить совета у нас. Где еще вы сталкивались с подобным?
Тюрьма страшное место, тоскливое и душераздирающее, но в ней столько удивительных вещей, сколько не увидишь в фантастическом фильме.
В новом месте заточения свободного времени было хоть отбавляй. Я очень много читала и писала писем. Маме, бабушке, брату, сестре. Любимому. Ах, эти любовные послания! Мечта каждой юной девушки. Получались огромные длинные письма обо всем на свете. Моим излюбленным местом был широкий подоконник, освещенный солнечными лучами. Я залезала на него с ногами и писала, писала. Обо всем, что видела в окно своей тюрьмы. Меня предостерегали, что сильно подробные описания могли не выпустить, но мне было все равно. Мне нужно было куда-то девать всю боль, грусть, тоску. Здесь она ощущалась очень остро. Казалось, что все забыли, что нет выхода, что нет дороги назад.
«Привет, любимый. Сколько мы уже не виделись? Да, я знаю, ты был на суде… Но разве это встреча? Мы могли часами раньше говорить с тобой обо всем на свете, а теперь все мысли только о преступлении и наказании. Так хочется хоть на миг забыть все, стать свободной и улететь как птица. Наша комната располагается на пятом этаже, и я могу не смотреть вниз, а только в небо: оно такое безоблачное сейчас, что позволяет забыть, что ниже, на земле, есть забор и колючая проволока, что на вышках стоят охранники, готовые в любой момент подстрелить птичку, попытавшуюся выпорхнуть на свободу. Но я даже не птица, ведь ее не ждет подобная участь, попытайся она обрести свободу. Ей подрежут крылья и вернут назад….
Прости, не хотела о грустном. Я бы разорвала это письмо и написала другое — веселое, полное надежд. Но у меня кончается бумага, и я надеюсь, что ты хочешь получить хотя бы такое послание, чем вообще никакого.
Ты знаешь, здесь спокойно… Моя истерзанная душа может отдохнуть перед новым боем. Здесь ничего не происходит, никто не ругается, не кричит. Вдоволь свежего воздуха и чистая постель — самое время поразмышлять. Дать себе обеты и заняться самоанализом. Там в тюремной камере это было просто невозможно: непрерывный гомон двадцати человек, хохот, крики, ругань, драки. То, прогулка, то кормежка. Я не оставалась наедине с собой ни на секунду, и задумываться о своем будущем не представилось возможности. Те дни, словно калейдоскоп лиц, привязанностей, вырванных из сердца, несбывшихся надежд. Здесь все иначе. Словно из ада — яркого и кошмарного, я попала в чистилище, где жизнь замерла и не происходит ничего. Мне дали время на раздумья и я парю в воздухе как привидение, не соприкасаясь с внешним миром.
Я стала другой — сколько мне лет сейчас? Никак не девятнадцать, а намного, намного больше. За такой короткий срок человек может прожить тысячу жизней, может передумать множество мыслей, переродиться. От этого становится грустно, но в то же время я понимаю, что обрела бесценный опыт, прошла обучение по ускоренной программе, узнала многое, что хотелось бы забыть.
Все происходящее здесь со мной похоже на фантастический фильм — я попала в другое измерение и спустя какое-то время, пройду сквозь портал и вернусь домой, в нашу с тобой привычную жизнь. Мечтаю, что ты проснешься как-то утром и даже не будешь знать, что я где-то путешествовала пару лет. Для тебя пройдет только одна ночь. Ты глянешь на меня пристально и скажешь: «Что-то ты странно выглядишь. Не заболела?», а я отвечу: «Нет, все в порядке. Просто не выспалась». Я пойду гладить твою рубашку и готовить завтрак и буду наслаждаться такими простыми действиями.
Мне бы хотелось, как героине фильма — сильной и благородной — сказать тебе: » Не жди меня. Найди другую и живи счастливо». Прости, пока не могу. Значит, еще жива надежда в моей душе?
Вот и закончился последний листочек. Целую. Не грусти. Жизнь еще может преподнести кому-то из нас подарок».
* * *
Знающие люди меня обрадовали, что условно-досрочного освобождения (УДО) дождаться не так просто. К тому же всем, у кого хвосты (такие как у меня, в один месяц), вообще можно не рассчитывать на досрочное освобождение. Не знаю, какая взаимосвязь, но порой заключенные, основываясь просто на жизненном опыте и наблюдениях, оказываются правы. Мы в тюрьме безошибочно могли сказать, кому и какой срок дадут, а здесь говорили только об УДО и знали, кому стоит его ждать, а кому нет. По всему выходило так, что я здесь надолго. Поэтому тоска по дому поселилась прочно в моей душе. Дом был так далеко! За пять лет от меня.
Как я позже узнала, все мои письма попадали к адресатам, так что писала я не зря. Цензуры строгой здесь тоже не было, а может быть, никто не усмотрел в моих посланиях криминала. Я описывала, что вижу из окна, но очевидно это не было секретом. Внизу жизнь кипела. Нас с касачки не выпускали на улицу, и режим здесь соблюдался тюремный: один час прогулки в день, а все остальное время мы были в комнате.
Я приходила к Юле, и она рассказывала мне обо всей лагерной жизни.
— Кто это собирается каждый день возле вот того корпуса? — спрашивала я.
— А это, — махала Юля рукой, — наши пенсионерки. «Карательный отряд».
— Чего?
— Мы их так называем. Увидишь их потом вблизи. Им всем от семидесяти и выше. Все сидят якобы за убийство.
— Почему якобы?
— Ты себе представляешь вон ту бабку на костылях, которой под восемьдесят, которая убила молодого мужа своей внучки? Бабульки это берут вину на себя за детей и внуков.
— Ох, ничего себе, — я уже по-другому смотрела на них.
— Да им неплохо здесь. Работать их не заставляют. Пенсию от государства получают. На эту пенсию покупают себе продукты. Дети не забывают, привозят необходимое. Вот они и организовали рыночек. Потом сможешь у них купить все что захочешь. Те, что с коммерческой жилкой, еще умудряются своим родным на воле помогать.
— Вот это да!
— Ага. Да и вообще они между собой дружны очень. У них как в доме престарелых, свои интересы, свои сплетни. Выйдут вечером на лавочку, и давай всех обсуждать. Многие и уходить домой не хотят, как срок отмотают. Что мне, говорят, там делать? Здесь у меня подруги, а там забыли все… Встанут под лагерными воротами и ревут.
— А остальные как живут?
— Работают много. Рабочка у нас по три смены.
— А можно не работать?
— Можно. Только в карцер пойдешь, а потом оттуда запросишься работать. Колония трудовая.
— А там что, в карцере?
— Кровать опускают только на ночь. Вода по щиколотку стоит. После такого стояния в воде черев неделю подхватишь все что угодно. А чего ты работать не хочешь- то?
— Ну, шить я как-то не умею, не мое это.
— Научат. У тебя срок большой, будут учить. На тех, кому дают год-два, время никто не тратит. Они там, на швейной фабрике на побегушках: принеси, подай, тряпку на ниточки разбери. А там ты профессию получишь.
— Радостное будущее… — уныло говорила я.
Работать на швейной фабрике очень не хотелось. Говорили, что работали девушки очень много, чтобы фабрика не простаивала ни днем ни ночью, а получали за свою работу копейки. На те деньги ничего нельзя было купить в дорогущем магазине. Подтверждением тому были худые изможденные лица, которые я видела в окно.
— Ты посмотри на них, — сокрушалась Юля. — Они же падают.
Женщины и правда, качались, как на ветру, в бесформенных одеждах, с косынками на головах. Белые эти косыночки оттеняли и без того серые лица. И как эта зона может быть образцовой? Видимо на заключенных просто никто и никогда не смотрит. Отводит взгляд как от чего-то непристойного. Да, кровати с подушечками, клумбы с розами, огородик с помидорами — это хорошо. Значит, всем здесь хорошо. А на людей ни одна комиссия не поднимает глаз.
Сверху в окно я наблюдала за ежедневным пересчётом лагеря. Смотрела на эту бело-синюю массу людей и приходила в ужас от того, что скоро и я там буду. Стоять в рядах этих несчастных и изможденных, шатаясь от голода, подтягивая сваливающуюся юбку. А зимой надо будет ходить в фуфайке или телогрейке, даже не знаю, как это называется правильно. Представлялся сразу мужик, закоренелый такой зэк, в полосатой телогрейке, ушанке и с «козьей ножкой» в зубах.
Неужели и я такой буду? Почему-то казалось, что ходить в таком виде это выбор самих преступников. Думая об этом, я уже не хотела, чтобы ко мне приезжали родные. Увидеть меня в телогрейке? Она еще будет на три размера больше. Да ни за что!
Гулять мы ходили на небольшой дворик, спрятанный за корпусом. Он был у самой стены, окутанной колючей проволокой. Нас от нее отделяла еще одна из сетки- рабицы. По всему периметру стены, огораживающей лагерь, стояли смотровые вышки, в которых сидели охранники. Якобы готовые в любой момент начать огонь на поражение, если только ты попытаешься бежать. Куда там бежать? Стена высоченная, отвесная, гладкая. Кто в здравом уме начнет карабкаться на эту стену на глазах у всех? Если у кого и будет план побега, то явно не отсюда. Никаких киношных авантюр женщины не планировали. Если байки и ходили, то только о неудавшихся побегах, где беглецов тут же расстреливали на месте. Юля, которая сидела здесь уже восемь лет, сказала, что на ее памяти никогда подобного не было.
— Никто в настоящее время не бежит. Если у тебя есть друзья на свободе, которые готовы помогать и все организовывать, то намного проще человека просто выкупить из тюрьмы, чем устраивать побег.
— И сколько стоит выкупить человека?
— Год — тысяча долларов.
— То есть у меня пять лет, за пять тысяч я буду дома?
— Примерно так.
— А как же они официально это проделывают? Не могут же они просто так отпустить?
— Конечно, нет. Но у них есть свои схемы. Например, делают справку, что ты смертельно больна, и жить тебе осталось недолго. Подобных смертников нет смысла держать в заключении и их отпускают.
— Но они же не умирают потом?
— На все воля божья, — смеялась Юля. — Назад тебя никто не запрет.
— Здорово. Вот только денег таких у моей семьи нет. Моя квартира стоила три тысячи. Есть деньги и ты уже не такой как все. Вот тебе и закон один для всех.
— Есть еще много схем разных. К сожалению или к счастью начальник тюрьмы со мной ими не делится.
* * *
В первый же день, как я попала на прогулку, пришла Катя. Вести у них там разносились быстро, и о новом этапе она узнала сразу, потому что очень ждала кого-то из Крыма. Она была очень рада увидеть меня, но когда узнала о моем сроке, расплакалась. Разговаривать нам не разрешалось, и она делала вид, что просто сидит за забором, а я — что разговариваю сама с собой. Конечно, никого обмануть этим было нельзя, но приличия мы соблюдали и на нашу болтовню закрывали глаза. Правда, увидав мою Катю, остальные тут же отдалились от нас на безопасное расстояние, зато мы смогли свободно поговорить.
— Ну как там у нас?
— Все по-старому. Шприц по тебе там с ума сходит. Письмо передал. Оно у меня наверху, завтра принесу.
— Хорошо.
— А ты тут как? Как здесь вообще живется?
— Мне неплохо.
— А почему ты не на работе?
— Я же слепая. Мне нельзя. У меня освобождение.
— Это хорошо. Неужели они о твоем здоровье пекутся?
— Да при чем тут мое здоровье? Я им с таким зрением такого брака нашью, — смеялась Катя. — Я вот в школу записалась. Я же не окончила среднюю школу. А здесь могу доучиться.
— Вот это здорово. Я так тобой горжусь.
Катюшкина форма очень отличалась от моей. Короткая юбочка, рубашка по фигурке. Сидела одежда на ней просто шикарно, Катя и здесь оставалась верной себе. Хоть и некого было соблазнять, она все равно выглядела эффектно.
— Откуда у тебя такая форма?
— Мы же на швейной зоне, — рассмеялась Катюха, — заплатишь, и девочки тебе сошьют все, что хочешь.
— А разрешают в таком ходить?
— Вообще нет, но кому какое дело?
— Никто не трогает тебя?
— Никто. Все нормально здесь. Тут наши крымские вместе держатся, так что не переживай за это. Домой только хочу. Хотя и дома у меня уже нет.
— Почему?
— Мать опять письмо прислала. Говорит, что я опозорила всю семью, что они теперь не могут в глаза людям смотреть, им приходится переезжать. Письмо длинное, на несколько страниц и в каждой строчке обвинения. Говорит, что не хочет меня видеть больше никогда, и чтобы я не смела возвращаться. А еще сказала, что сожалеет, что мне так мало дали, что теперь они ждут меня и боятся. И куда мне идти?
Она плакала, а я не могла ее пожалеть, обнять, потому что между нами был забор. Она заслуживала счастья, семьи, любви. Но что ждало ее после освобождения? Какие мытарства?
— Ты знаешь, я ведь попросила прощения у моей терпилы, — встрепенулась Катюшка.
— Правда? И как?
— Хорошо. Она потом поднялась и попросила суд не давать мне много. Сказала, что прощает меня. А мне после ее слов еще более стыдно стало…
— А как она вообще?
— Нормально. Ничего не видно. Насколько я поняла, у нее никаких повреждений сильных не было.
— Всем участникам, по-моему, просто очень повезло.
— Да, а ведь все могло обернуться трагично.
Климат в Днепродзержинске был холодней, чем я привыкла. В середине августа начались сильные дожди. Температура упала чуть ли не до десяти градусов, дождь лил несколько дней подряд. Однажды ночью мы проснулись от того, что вода лилась нам на головы из открытого окна, мы передвинули кровати, а потом все утро мыли окна и полы, чтобы ни один водяной потек не нарушил картину идеальности в нашем лагере. Стало очень холодно, но из вещей у нас были только тонкая юбка и рубашка. Ночами все сильно мерзли, но одеял не было.
— Теплую одежду выдадут только в октябре, — сказала Юля.
— Как в октябре? А до октября что, замерзнуть?
— Здесь все по расписанию, а не по погоде. Выдача теплых вещей осуществляется пятнадцатого октября и ни днем раньше никто вам теплого ничего не даст. Одеял тоже.
Мы ложились спать, надев на себя всю одежду, потом просыпались в мятой форме и получали выговор. Три выговора и карцер обеспечен. Я с ужасом думала, что же здесь будет в сентябре и октябре. Хотя к тому времени меня, скорее всего, переведут в лагерь.
У нас забирали раз в неделю стирать постельное белье и приносили его чистым, накрахмаленным, отглаженным. Также раз в неделю мы ходили в баню. Раз в месяц наш этаж посещал парикмахер, и все желающие могли у нее постричься. Наверное, в лагере можно было получить весь спектр парикмахерских услуг: покраску, завивку. Но здесь на касачке нас только подстригали.
Спустя пару недель я получила посылку от мамы. В ней было много вкусных вещей, и мы с Юлей и еще одной моей новой подругой Светой закатили пир. Пили кофе с конфетами, ели бутерброды, курили хорошие сигареты. Посылочка была небольшая, но так как кормили здесь весьма неплохо, вкусности были как раз к месту. У Юли в комнатке было уютно, мы сплетничали и делились секретами. Здесь можно было запросто забыть, где мы находимся. Света была из Львова и с любовью рассказывала о своем городе. Расписывала какой он красивый и приглашала в гости. Они с мужем переживали трудные времена, хотя и любили друг друга без памяти. Как-то раз они оба выпили и поссорились. Света решила резать себе вены, схватила нож, а ее муж хотел ей помешать. Неудачное стечение обстоятельств и оба упали. В результате, у него в боку нож, а у Светы шесть лет. Муж остался жив хоть и провел в больнице пару месяцев. Светку было очень жалко, потому что она была хорошая. Девушка очень переживала за мужа, которого безумно любила, говорила только о нем, мечтала о встрече. Правосудие обычно не разбирает хороший человек или нет. Так как муж попал в больницу, он ничего не мог говорить какое-то время, а Свету уже закрыли. Оттуда так просто назад дороги нет. Он потом долго ходил и обивал пороги, но был бессилен. Пока лежал в больнице, свекровь Светы, ненавидящая ее, привлекла все свои связи, чтобы избавиться от невестки. И вот результат — шесть лет за несчастный случай. Муж писал ей письма и обещал ждать. Вся эта история была очень трогательной и опять же, как из романа о средневековье.
Юля, напротив, ненавидела своего мужа, который много лет избивал ее и дочь. В конце концов, ее сосед предложил ей решить проблему. И решил: мужа не стало, но они оба отправились в тюрьму на десять лет. До этого Юля была частым гостем всех милицейских участков в городе, просила помочь разобраться с мужем, но ей давали неизменный ответ, что пока он не убил кого-то, они бессильны. Если бы проблему решил закон, а не сосед, было бы спасено столько жизней. Почему женщину сажают в тюрьму за банку варенья, а мужчину, избивающего жену и ребенка, гладят по головке? Получалось, что у бандитов можно было добиться справедливости быстрей, чем в милиции. Я не понимаю этого, не понимаю милицию, судей, всю эту систему. Юля уже сто раз пожалела о том, что заговорила тогда с соседом. Наверняка и сосед тоже, что заговорил с Юлей. Она говорила, что тогда просто недоумевала, почему ей дали срок.
— Ведь это не я его убила. Я даже не знала когда и где это произошло. Да и не была я уверена, что он не шутит.
А наказание понесли оба, потому что закон не разбирает, убил ты или просто покушался — расценивается одинаково. А у них еще и преступный сговор был, так что сидеть им по десять лет, без права на условно-досрочное освобождение. Может, если бы в школе Юле рассказали, что просьба кого-то убить — расценивается законом, как убийство, Юля не пошла бы жаловаться соседу?
— Так долго я уже здесь сижу, что и не помню другой жизни. И мужа того уже не помню. Стерлось его лицо. Дочка выросла без меня. Ей уже двадцать, прислала недавно фотографии, как она в Турции отдыхала. И не жалею я ни капли, что нет в ее жизни того изверга. Пусть без меня, зато смогла она расти спокойной и здоровой, а не ходить в школу с выбитыми зубами. Так над ней тогда дети смеялись…
— А ты, Ира, что скажешь? Жалеешь?
— Жалею? У меня на глазах трое амбалов пытались убить брата. Я не могла поступить иначе. Просто не могла. Меня воспитывали много лет так, что мы должны защищать друг друга, если надо жизнь отдать. Вернись я туда в прошлое, смогла бы поступить по-другому? Нет. Неизвестно, был бы он жив, если бы я тогда поступила иначе. Восемнадцать лет я жила с одними принципами, неужели здесь за пять я изменюсь?
Да и Крым наш сейчас местечко не из приятных. Когда менты приехали, я обрадовалась, думала, что бандики нас сейчас убьют на месте.
— А это другие бандики оказались, — усмехалась Юля.
— Да кто их разберет? Они же все «скованны одной цепью, связаны одной целью». И прокурор с адвокатом, и менты с бандитами. Все это до боли грустно и несправедливо. Сможем ли мы когда-то стать на ноги? Увидеть, как справедливость торжествует?
— Мы во Львове наслышаны о Крыме, о разборках и прочем. Неужели все это правда? — спрашивала Света.
— Ага.
— Стреляют? Убивают? Вымогают?
— Постоянно. И заметь не сидят, как мы, а разъезжают на крутых тачках и деньгами сорят. И если откровенно, то у них ты быстрей правды добьешься, чем у ментов. У них свои методы, но если уж надо кого-то наказать, то они помогут.
— Мне вот помогли уже, — встрепенулась Юля.
— Тебе просто не повезло. Говорят, что за них уже принялись.
— Это точно. Я тоже слышала такое.
— Все меняется. Посмотрим, что через десять-пятнадцать лет будет.
— Да. Меня вот посадили еще при союзе, — улыбнулась Юля. — Как теперь там жить, в новом государстве?
— Времена меняются, — соглашались все.

Глава 6

Я провела на касачке около двух месяцев. Моя жизнь здесь была размеренной и спокойной. Ее даже можно было бы назвать скучной, если бы не Тома, которая преследовала меня все то время, что я находилась с ней под одной крышей.
Она сидела за убийство с особой жестокостью, и что-то в ней было такое, что пугало окружающих. Ее боялись за статью, за злой взгляд, за надменность и самоуверенность. А еще за то, что она была высокой и сильной. Юля говорила, что такая в лагере не пропадет. Что изголодавшиеся бабы ее с руками и ногами оторвут. Будут ублажать и дарить подарки, лишь бы исполняла роль мужчины. Поначалу сама Тома, казалось, и не была «коблом» (так назывались подобные женщины), но смекнув, какие выгоды она получит из этого привилегированного положения, стала все больше проявлять себя в подобной роли. Она домогалась меня какое-то время. Не то чтобы открыто и откровенно, но делала мне авансы, брала под руку, обнимала за талию и склонялась ко мне слишком близко. Я старалась не подавать вида, что замечаю, но с каждым днем это было все сложней. Я уже мечтала выйти в лагерь или чтобы ее поскорей забрали, но апелляции, вопреки законодательству, рассматривались в какие-то невероятно растянутые сроки. Некоторые женщины находились здесь по полгода. Я себе просто не представляла, как смогу выдержать эти полгода с Томой. Кровати наши были рядом, и как только мы ложились спать ночью, она смотрела мне в глаза и рассказывала странные вещи. Так я узнала о том, что с ней случилось и за что ей дали двенадцать лет. Мало того, что она убила какого-то мужика, но делала это долго и жестоко. Все бы ничего, но она, похоже, вновь и вновь смаковала эти детали, рассказывая мне. Она говорила, что тот человек заслуживал всего этого, что он был негодяем и делал страшные вещи. Какие именно, она не рассказывала, но я не настаивала, мне хватало рассказов о ней самой. Этого человека и топили, и душили, и прыгали на его груди, чтобы переломать ребра и еще бог знает что.
Однажды я все-таки не выдержала и сказала, что не понимаю, как можно было так мучить кого-то и не понимаю зачем. Тома словно сошла с ума. Орала на меня, обзывала тупой сукой, обещала, что я еще поплачусь. В конце концов, она, конечно, успокоилась, но делать мне авансы прекратила. Она, похоже, всегда доводила все до конца, потому что с того дня она меня возненавидела. И как ранее она все время тщилась быть рядом со мной, теперь же она постоянно норовила меня поддеть, подколоть, подставить подножку, сказать гадость. Она открыто говорила про меня плохие вещи, собрав вокруг себя кучку прихлебателей. Я старалась не обращать внимания, потому что рассчитывала в скором времени либо уехать отсюда, либо выйти в лагерь. Отрядов там было много и скорее всего мне повезет, и я не попаду в отряд с Томой. К тому же крымские друзья уже ждали меня, и я рассчитывала на их поддержку.
Находиться с ней в одном помещении было невыносимо, слушать ее жестокие бредни во сто крат мучительней. Мне казалось, что она специально все это придумывает, чтобы поднять свой рейтинг. Очень странным оказалось то, что нашлись люди, которым нравилось ее общество. То ли они боялись ее и этот страх заставлял лебезить перед ней, то ли чувствовали ее силу как физическую, так и внутреннюю и хотели быть ближе к этой силе, как дикие животные. А возможно некоторые люди были все же такими же больными, как и Тамара, но не проявляли этого до недавнего времени, боясь раскрывать свои сущности.
Эти наблюдения помогли мне понять, что люди в лагере мне встретятся разные. Как и в обычной жизни, каждый выбирает себе друзей близких по духу, принципам и интересам. Поэтому надо быть готовой к тому, что там будут группы полных ненависти женщин, способных на любые подлости.
И опять я вернулась к мысли, что закон не разбирает, насколько плох человек, он всех уравнивает и заключает в одну зону, и тогда функция перевоспитания весьма сомнительна. Страх плохой советчик.
* * *
Каждый раз, прощаясь с подругами, я отрывала от себя кусочек души. Мы так сильно привязывались друг к другу, что расставаться было невыносимо печально, и я раз за разом зарекалась привязываться к кому-то вновь. Но однажды ко мне подошла Света. Она была очень худенькой и симпатичной, с длинными черными волосами, милым личиком и я уже в тот миг знала, что судьба вновь сталкивает меня с родственной душой. Мы с ней были очень похожи, как внешне, так и внутренне. Света спросила:
— Сколько ты весишь?
— Сорок три.
— А рост?
— Сто шестьдесят два, вроде.
— Если ты будешь весить сорок два, то попадешь в отряд дистрофиков. Как и я. Мне тоже надо сбросить килограмм. Давай вместе.
— Давай. А чем хорош тот отряд?
— Ты что! Там классно. Работать не надо, кормят на убой. — Тогда мы быстро наберем килограмм.
— Будем на диете.
И мы стали вместе со Светой стараться есть поменьше, а когда выходили на прогулку, то бегали по жаре до изнеможения. Не знаю, могли ли мы похудеть еще сильней, но для здоровья это было полезно.
Тома ненавидела нас за эти упражнения и называла не иначе как костями и дистрофичками. Тома не была оригинальной, Лолита уже именовала меня когда-то Дистрофой. Зато это давало мне еще один дополнительный шанс не попасть с Томой в один отряд.
Как только я сдружилась со Светой, Тома тоже завела себе подругу. Такую крепкую девицу, хотя и совсем молодую. Поначалу их «дружба» носила невинный характер, но в скором времени переросла в нечто большее. Эти двое постоянно зажимались в углах, и когда кто-то натыкался на них, хихикали и расходились. Со временем они перестали стесняться своей любви, и приступы страсти охватывали их постоянно. Они могли посреди белого дня завалиться на кровать Томы и целоваться, откровенно шаря руками по телам друг друга. Все остальные тактично отворачивались, выходили курить и старались не смотреть в их сторону. Ночью деваться было некуда. Мы лежали в кроватях и вынуждены были слушать их стоны и чмоканье. Может в каких-то фильмах любовь женщин могут красиво показать, сделать из этого очаровательную и нежную историю, но то, что наблюдала я, вызывало только отвращение. Это было как-то противоестественно и грубо. Они обе были с крепким кряжистыми телами, вовсе не гибкими и не красивыми. Как бы Тома ни строила из себя мужчину, она была женщиной, и ласки ее оставались неумелыми и какими-то пошлыми. Она, часто целуясь со своей пассией, не спускала с меня глаз, словно делая это напоказ мне. Один их вид вызвал гадливость и тошноту.
— Юля, мы что, теперь все время вынуждены будем это лицезреть? — спрашивала я.
— А что я могу? Запретить им целоваться? Там в лагере полным-полно таких отношений. Эти две, конечно, перегибают палку, но кто им запретит?
— Так что это частое явление?
— Сплошь и рядом. Создают семьи, живут друг с другом, уходят к другим, ревнуют, устраивают скандалы. Страсти кипят, как в жизни.
— А что делать, если кто-то будет приставать?
— А что ты на свободе делала? Захочется — уступи.
— Фу, ты что, никогда.
— Ой, не зарекайся. Мало ли что. Срок долгий у тебя.
— Отстань, — смеялась я.
Ходили слухи о какой-то огромной женщине, двухметровой боксёрше, которая одной левой могла уложить здорового мужика. Даже ее подельники не распознали в ней женщину. Похоже, мои тюремные страхи возвращались. Что делать, если на тебя обратит свой взор такая? На свободе я могла водить за нос любого мужчину, а с женщинами все намного сложней. Она обладает такими же уловками, как и я, имеет жизненного опыта побольше моего, и обмануть ее будет непросто.
В конце августа у меня был день рождения, мне исполнялось девятнадцать. Этот день прошел, как и все другие. Я накрасилась, постаралась уложить отросшие волосы и ждала вестей, а может и родных в гости с подарками. Но ничего не произошло. Говорить кому-то, что у меня день рождения, не хотелось, и он просто прошел, не принеся никаких сюрпризов. Я погрустила, поплакала ночью, а утром был опять новый обычный день.
Еще из всего пребывания на касачке я запомнила уборку. Каждый день проводилась влажная уборка комнаты, туалета и коридора. Мыли все это три раза в день дежурные. Так и мне посчастливилось побыть дежурной. Раньше я привыкла платить за уборку камеры, но здесь каждая такая уборка стоила пачку сигарет. Так как я была стеснена в средствах, то пришлось все делать самой. В самом мытье пола, в принципе, не было ничего сложного, хотя комната была очень большой, и надо было помыть под каждой кроватью, и каждое такое мытье пола занимало как минимум час. Но в тот день должна была прийти проверка и после того, как я помыла пол, прибежала Юля и в ужасе закричала: — Кошмар, Ира, посмотри на пол!
— А что такое?
— Он весь в разводах. Вымой заново.
— Ты что, я только закончила.
— Ничего не знаю, придет проверка, и мне выговор влепят. У меня уже есть один.
Пришлось перемывать. Но дело в том, что на том линолеуме, как я ни старалась, все равно оставались следы от воды. Юля опять ругалась, а я уже изнемогала. Наконец мне пришло в голову найти сухую тряпку и после мытья, ползая на четвереньках, вытереть пол насухо, избавляясь от разводов. Устала я в тот день просто смертельно, возненавидев швабру и тряпку навеки. Радовало теперь только то, что следующее мое дежурство будет очень не скоро. Конечно, мытье пола — не беда, но если простая уборка валила меня с ног от усталости, что же будет со мной на рабочке? Плохое питание без витаминов, отсутствие физических тренировок делали нас немощными, даже при том, что здесь мы все время лежали. У всех развивалась гиподинамия, и мышцы становились дряблыми. Неудивительно, что женщины казались такими изможденными.
А еще через день в комнату влетела Юля и закричала:
— Ну что, танцуй. — У нее в руках был крошечный клочок бумаги.
— Что это?
— Телеграмма. Тебе. Танцуй.
— Сигареты подойдут?
— Ага, — она радостно бросила мне на кровать бумажку.
Я стала читать: «Приговор отменили. Будет новый суд. Ты возвращаешься. Мама».
Я, все еще не веря свои глазам, подскочила и стала прыгать по комнате, вопя и хохоча. Все с завистью смотрели на меня, ведь отсюда уезжали крайне редко.
— Советую не возвращаться, — буркнула Тома.
— Не вернусь, — ответила я, скорее самой себе, чем ей. — Ни за что не вернусь.

Глава 7

Благодаря полученной телеграмме я знала, что жить здесь мне осталось недолго. Но документы мои отправлялись этапом и пока начальник тюрьмы их не получил, я ждала. Так в ожидании провела еще дней семь. Все это время я порхала, и мне не могли испортить настроения ни Тома со своей пассией, ни даже грустная Света, которая не хотела со мной расставаться. Я была настолько рада возвращению домой, что не могла грустить вместе с ней.
Мне завидовали, но и желали успехов и удачного пересмотра дела. Хотя в основном никто не верил в чудесный исход апелляции, но чем черт не шутит?
Кроме слухов о том, что человека можно выкупить из лагеря, также говорили, что можно и из зала суда: заплатить судье или каким-то образом подделать документы о приговоре или назначении в лагерь. Не знаю. Я не сталкивалась с подобным. Все, с кем я сидела, получили свои сроки, но все эти люди не имели денег для подкупа, поэтому никто и не рассчитывал на подобных исход. Единственным примером была Наташа, история которой была покрыта тайной.
Известно было лишь то, что Наталья смогла облапошить государство на миллион долларов. Эта история звучала фантастично в нашей тюрьме, среди болезных нар и беззубых наркоманок. Но уверенность Наташи в благополучном разрешении проблемы вселяла веру. Она прокрутила это дело вкупе со многими высокопоставленными чиновниками, поэтому была уверена, что пойдет домой. Заговори она, и все ее подельники тоже отправились бы на нары. Допустить этого конечно никто не мог, и они потянули за все ниточки, чтобы дело замять. И хоть мы искренне и бесконечно радовались за Наташку, но некая несправедливость просматривалась. Человек с миллионом отправлялся на Кипр (это была ее мечта и уверена, что она ее осуществила), а за фальшивую банкноту — на три года в тюрьму.
Я все еще надеялась на справедливость. На то, что теперь все будет по-честному, что мои действия интерпретируют как самооборону. Мечты, мечты…
В тот день, когда прибыл этап иэ Днепропетровска, меня этой же машиной отправляли назад. Я виделась на прогулках с Катей и сказала, что уезжаю. Вот кто искренне радовался за меня, подпрыгивая и хлопая в ладоши. Ее коротенькая форменная юбочка подпрыгивала вместе с ней, отчего Катя казалась пионеркой из детского лагеря. Катя написала письмо для Андрея-Шприца, и мы расцеловались через сетку.
Этап прибыл до обеда, и мне приказано было как можно скорей собираться. Пожитков у меня не прибавилось, к тому же я отдала почти все вещи Свете. Так что готова была за пятнадцать минут. Проводить меня могли только до лестницы, я распрощалась со Светой и Юлей, обменялась адресами и обещала писать. Удержать меня на месте уже не мог никто. Моим проводником оказалась миловидная молодая женщина, которая теперь, когда я уезжала из стен их лагеря, говорила со мной как с равной. Так как обед на касачке мне уже был не положен, она отвела меня в столовую лагеря. Здесь все уже пообедали, поэтому столовая не успела меня смутить количеством людей. Зал был совершенно пуст.
Сама столовая меня удивила. Она напоминала обычную столовку из советских времен. Большое квадратное помещение, стол с подносами, окошко для выдачи еды. Над окошком висело меню. На обед был суп и кэша. Рядом с блюдом указывался вес, и, когда я подошла с подносом к окошку, женщина, налив тарелку супа, поставила ее на весы. Видимо глаз у нее был наметанный, потому что она удовлетворилась результатом. Таким же образом поступила и с кашей. Я получила свою порцию и направилась к столику. Здесь было много квадратных столиков на четыре персоны, застеленных клетчатыми клеенками. Очень мило. Хотя, наверное, когда столовая переполнена, все выглядит по-другому. Склонившись над тарелкой, я удивилась количеству еды. Очень жидкий суп, практически вода, и всего половина тарелки. Попробовав, я поняла, что есть его не смогу. Это было почти то же варево, что и на транзите — кабачковый суп. Отставив тарелку, съела несколько ложек пшеничной каши. На этом обед был закончен. Неудивительно, что женщины здесь такие истощенные. Таким количеством еды можно было накормить разве что трехлетнего ребенка.
Единственный плюс был в том, что в колонию можно было передавать любые продукты в любых количествах. Хоть закрытые консервы, хоть стеклянные банки, хоть мешок картошки. Так что видимо все кормление заключенных ложилось на плечи семей. Я слышала не раз сетования людей о том, что зэков в тюрьме кормит государство, а детей в школах нет. Но это далеко не так. Назвать кормежкой это варево, де еще и в таком скудном количестве просто язык не поворачивался. Возможно, денег выделялось намного больше, но куда они шли, я не знаю. Только точно знаю, что не на еду. К тому же женщины в колониях работали, шили рабочую одежду, форму, постельное белье. Колония продавала это, и я знаю, что она имела немало заказов от того же государства по смешным ценам. Своей работой заключенные себя сами и кормили.
Говорили, что все зависит от начальника колонии. В некоторых были очень хозяйственные товарищи: у них и огороды, и свои куры, и свиньи. Такие начальники умели договариваться с кем надо и производить то, что нужно потребителю. Когда они не клали в карман заработанное, а кормили заключенных, всем было хорошо. Как-то Дюймовочка прислала мне письмо, в котором рассказывала о своей жизни в Харькове. Она говорила, что еды было просто вдоволь. Ставили одну большую кастрюлю на стол, садились всем отрядом и накладывали себе, кто сколько хотел. И еда не была сродни нашему кабачковому супу, а хороший борщ и гречка с мясом. Видимо Днепродзержинску с начальником не повезло, раз допустил такой голод.
Когда я поела, меня повели в то помещение, где у меня осматривали и конфисковали вещи. Теперь мне вернули сумку, и я, прижимая к груди свои сокровища, ощущала себя счастливой. Переодеться не было возможности, но мои наряды были со мной, и от этого настроение улучшилось еще больше. Меня пугали воспоминания о транзитной тюрьме, и вернуться туда не было никакого желания, но тут уж ничего не попишешь. Неделя в кошмаре, а потом домой! Да, возвращение в СИЗО воспринималось возвращением домой. В родной город, в родные стены. Как я туда хотела, рвалась всей душой!
Забирали меня одну. Я ехала в гордом одиночестве, не считая охранников за людей. Они были чем-то вроде мебели, и я даже не пыталась говорить с ними. А они, в свою очередь, меня одну не принимали всерьез. Вид у меня был жалкий — кожа да кости. Мне не стали надевать наручники, и ничего не говорили, когда я прильнула к маленькому окошечку в двери машины. Мужчины равнодушно привалились спинами к машине и закурили. А я до сих пор не забуду того ощущения. Пусть я была в заточении, но ощущала свободу. Я покидала ненавистную колонию, которая должна была стать моим домом, но волей судьбы не стала.
Следующие минуты стали одним из самых приятных воспоминаний в жизни: я смотрела в окошко, как машина помчалась вперед, набирая скорость, оставляя колонию позади. Одновременно с картиной удаляющейся зоны ко мне вернулась надежда. Дожди давно закончились, грунтовая дорога была пыльной, и в скором времени колонию с ее забором и колючей проволокой стало не видно. И я надеялась, что больше никогда, никогда в своей жизни не увижу этих аккуратных белых корпусов и клумб с розами. Душа пела и ликовала. Мне повезло уехать отсюда, вернуться домой, вновь попытать счастья.
Транзитная тюрьма дружелюбно встретила своими «шкафчиками». Запихнув меня в один из них, конвойные на время обо мне забыли. Сквозь просверленные дырочки я наблюдала суету, которая творилась в приемной. Насколько я могла судить, это был какой-то этап, только непонятно прибывший или отбывающий. Кто- то сжалился надо мной, и меня выпустили. Сказали встать в конец длинной шеренги арестантов. Мне не терпелось и не сиделось на месте. Я подпрыгивала и высматривала, что там происходит и с кем бы поговорить. Но помня строгие правила, установленные в этой тюрьме, помалкивала.
В какой-то миг я заметила знакомое лицо. Этот парень вез меня на поезде. Конвойный из нашего этапа! Он как раз проходил мимо, и я схватила его за руку.
— Вы из Симферополя?
— Да, а что?
— Приехали или уезжаете?
— Привезли этап и уже уезжаем назад.
— А меня заберете?
— Этап уже сформирован. Тебе придется подождать неделю.
— Нет, — взмолилась я, — пожалуйста, заберите меня отсюда.
— Как фамилия?
Я назвала, и он ушел. Вытянув шею, мне удалось увидеть, как он подошел к столу, где лежала груда папок с делами. Конвоир покопался в ней и, вынув нужную, направился к начальнику этапа.
Небрежно так сунул тому в руки мою папку и говорит:
— Вот эту еще забыли.
Начальник конвоя рассеянно глянул туда:
— Где она? Забирай быстро и выдвигаемся.
Парень подмигнул мне, а я затанцевала на месте и заорала: — Ура!
Кто-то из охранников недобро на меня покосился, но мне уже было плевать, теперь я была вне их юрисдикции. Я ехала домой! Паренек, что спас меня от пребывания на ненавистной транзитной тюрьме — еще один образец человечности. Того, что мы не безнадежны. Весь свой путь там я встречала таких вот людей. Пусть он был один на сотню, но может когда-нибудь он спасет мир, кто знает?
Поезд, поезд, милый поезд! Мне предоставили отдельное купе. Пребывала я в нем в гордом одиночестве, потому что женщин больше не было. Парни из нашего этапа вновь улыбались мне и махали руками. Казалось, что я и забыла, как выглядят мужчины. Почему-то не видя противоположный пол, все тут же начинают по нему скучать буквально спустя пару дней.
В Днепропетровске мне дали банку консервов «рис с мясом». Обычную жестяную банку. И что мне было с ней делать? Так как нам запрещалась иметь что-то острое, то эта банка становилась просто насмешкой. К тому же в СИЗО в Симферополе ее все равно отберут. Очень щедро!
В поезде товарищи по несчастью передали мне еды. Я закатила пир! Многие получили передачи от родных, поэтому у меня были даже фрукты, которых я не видела уже много месяцев. Ночь прошла относительно спокойно. Все тот же паренек даже принес мне подушку, и я спала как королева. Посреди ночи открылась решетка в мое купе, и зашел начальник этапа. Я удивленно и сонно смотрела на него, а он мягко так и по-доброму говорит:
— Давай потрахаемся.
Я опешила и даже не нашлась, что ответить, только рассмеялась. Он даже и не настаивал особо, так обыденно и спокойно это сказал. Произнес это без страсти и вожделения, словно предложил в шашки сыграть, чтобы скоротать время в дороге. Даже жалко его стало. Что у него за жизнь такая? Где его жена? Ушла от него, потому что работа у него ужасная, дома его нет все время и общается он с гадкими зэками? Или ждет его в передничке дома, а он вот так вот развлекается? Простой мужик среднего неопределённого возраста. В какой-то миг я настроилась отстаивать свою честь, но он как пришел, так и ушел, тихо закрыв за собой решетку.
Я спала под мерный стук колес и проснулась от того, что поезд остановился. Спустя несколько минут послышался шум и крики охранников, смех, суета. Прибыл джанкойский этап. Я встала и подошла к решетке в надежде что-то рассмотреть, но так как мое купе находилось с противоположной стороны от входа, и просунуть голову сквозь решетки я не могла, то так ничего и не увидела. Конвоиры открыли соседнее купе, и послышались женские голоса. Я теперь всегда была рада компании, неловкости, которая возникала прежде при виде новых лиц, теперь как не бывало. Мы все были в одной лодке, все одинаковые, поэтому и воспринимали друг друга одинаково. Но попутчиц я так и не дождалась. Их всех загрузили в соседнее купе и закрыли решетку. Бедняги, подумала я. Джанкойский этап обычно был самым многочисленным, не считая Керченского, куда собирали всех: из Керчи, Феодосии, Щёлкино, и везли одним поездом. Атак как это были самые криминогенные районы Крыма, то и этап получался самый многочисленный. И вот их всех закрыли в одно купе, тогда как я наслаждалась простором. Да еще и с подушкой.
Утешала только одна мысль — девушки ехали из дома, из родного ИВС. Туда пропускали разнообразную домашнюю еду, которой жители СИЗО не видели. Вот поэтому в дни, когда приезжал кто-то с этапа, частенько в камере закатывали пир. Однажды кто-то привез муку, уж и не знаю, как ей удалось избежать шмона. Вот тут уж тетя Женя кормила нас вкусностями!
Девчонки шумели, смеялись и болтали, а я была как бы за пределами этого гомона. Они и не знали до последнего момента, что в соседнем купе кто-то был. Больше уснуть не удалось. Соседей было слишком много, да и эмоции били через край. Наверняка кто-то ехал впервые, испытывая тот же страх, что и я когда-то. Этим новеньким было проще, ведь они были не одиноки, как я в первые дни. Их попутчицы могли объяснить, что к чему, да и шанс попасть с землячками в одну камеру был велик.
Утром мы прибыли домой! Сам воздух был родным, даже стены тюрьмы мне показались до боли знакомыми и привычными. Меня переполняло счастье и просто-таки эйфория. В воронке девчонки удивленно обратили на меня внимание и косились всю дорогу. Я сияла, как медный грош, и видимо их сбивало это с толку. Чему тут радоваться? Но, наверное, всегда и во все века человек испытывает подобные чувства, возвращаясь домой. Не знаю, что можно назвать домом, это слишком широкое понятие, слишком обширное и всеобъемлющее. В разное время оно может изменяться, каждый находит что-то свое в этом понятии. Для меня сегодня, здесь и сейчас, домом был мой родной город и СИЗО. Знакомые стены, знакомые лица охранников. Один из них узнал меня и сказал так, словно мы с ним друзья:
— О, привет, а ты чего здесь?
— Я вернулась! — завопила я, а он снисходительно улыбнулся и побежал дальше с какими-то бумажками.
Мы стояли на конверте и ждали переклички. Выглянул Андрей-Шприц.
— Андрюха! — закричала я, подпрыгивая на месте как ребенок и размахивая руками. Охранники обернулись, чтобы мгновенно пресечь подобное поведение, но увидев меня, занялись своими делами. Стоявшие рядом женщины, разинули рты. Шприц заметил меня и подбежал:
— Привет, ты вернулась?
— Ага! И у меня письмо для тебя.
У него от волнения даже руки задрожали. Как бы мы ни были уверены в себе, но все же рисковать Катиным письмом не стали. Внезапно мог появиться кто-то настроенный недоброжелательно и письмо забрать, а ценность этого послания для Андрея была слишком велика.
— Я приду к боксику, — прошептал влюбленный и убежал. Ему еще предстояло поработать: взять кровь, отпечатки, взвесить и сфотографировать вновь прибывших.
После переклички нас отправили проходить обязательный осмотр и обыск. Слава богу, на этот раз я была лишена этого сомнительного удовольствия и в одиночестве дожидалась остальных в боксике. Когда туда впихнули джанкойский этап, жизнерадостность моя поубавилась. Человек двадцать, сумки до потолка, катастрофическая нехватка воздуха. Я даже с тоской вспомнила о «шкафчиках» в Днепропетровске. Сидишь там себе один, дышишь через дырочку — красота.
Наконец охрана разошлась, и пришел Андрей. Он открыл дверь и выпустил меня на воздух. Остальные с завистью и негодованием посмотрели на такие привилегии, и думаю, последующий час обсуждали меня и за что же мне такие поблажки.
Мы расположились прямо под дверью боксика. Андрей с жадностью вчитывался в письмо, и я с улыбкой подумала, что этот клочок бумаги будет его верным спутником долгие дни и ночи, пока он не выучит его наизусть, не запечатлеет каждую букву, написанную мелким почерком его возлюбленной. Он спрятал письмо и сказал:
— Ты чего-то хочешь?
— Ага, всего хочу. У меня, кстати, вот, — я достала банку консервов, врученную мне в Днепропетровске.
— Нет проблем.
Он ушел и вернулся с открытой и подогретой банкой риса. Обещанного мяса там конечно не было, да и рис не был вкусным, но я ела и не жаловалась. Андрей принес стаканчики и водку, и ее вкус показался манной. Это при том, что водку я никогда не пила. Но теперь от всего запретного становилось просто потрясающе приятно. Тепло разливалось по внутренностям, успокоение захлестнуло волной. Все тело расслабилось, и казалось, что теперь я в безопасности, что теперь точно ничего плохого со мной не случится. До последнего момента я и не понимала, в каком напряжении постоянно нахожусь. Все время жду подвоха, жду беды, непредсказуемого поведения властей или незнакомых людей. Ощущалась непрерывная борьба, пусть и не физическая, но с самой собой, со своим разумом, своими чувствами.
Это было тяжело, почти невыносимо. У многих мозг просто отказывался переваривать все, что приключалось с его обладательницей. Я наблюдала такую картину, когда была на касачке. Одной девушке пришло письмо о гибели ее ребенка. Это так тяжело было слышать даже мне, что подробностей я не знаю. У матери был такой шок, что она упала в обморок, а когда очнулась, ровным счетом ничего не помнила о письме. Она была даже излишне весела, пела себе под нос, бегала по комнате, шутила. Мы косились на нее какое-то время, потом кто-то тихонечко сжег письмо со страшными вестями. Когда я уезжала, она тихо-мирно жила, так и не вспомнив о трагедии. Так что хоть в чем-то в кино не врали.
Мы с Андреем говорили обо всем на свете: о тюремных новостях, о новостях в мире, об общих знакомых, но, конечно, больше всего о Кате и его любви к ней. Так время пролетело незаметно. Думаю, что для женщин в боксе оно тянулось бесконечно долго, но только не для меня. Мне было жаль расставаться с Андреем и со своим почти свободным положением. Но за мной пришли и, как и раньше, повели меня уже знакомыми и родными длинными коридорами. Куда? Мне было интересно, но уже не так чтобы очень. Везде все было одинаково, я ощущала себя просто бывалой обитательницей этих мест, не страшась уже ничего. Все меняется. Ко всему привыкаешь.
Я с усмешкой смотрела теперь на новеньких: перепуганных, с округленными глазами. Иногда я подшучивала над ними еще там, у Жени, и вкрадчиво говорила вновь прибывшей:
— Какая красивая девочка. А какая у тебя сумочка! Дай-ка посмотреть, что в ней.
Они безропотно протягивали сумку, а остальные девчонки хохотали до упаду. Женя кричала: — Ирка, а ну хватит. Чего ты людей пугаешь.
Теперь, новой мне, уже надоели до смерти все эти шутки, не было страха, не было рвения. Не хотелось со всеми дружить, всем нравиться. Появился равнодушный взгляд, в голове вертелась мысль: «А, плевать». Я начинала походить на тех закоренелых зэчек, которые ничего не боятся и ко всему относятся спокойно. Теперь пришло понимание, почему многие совершали преступления вновь и вновь: они уже не боялись. Система устрашения переставала работать. Люди привыкали жить в этих стенах, не видели здесь ничего ужасного, и ничто в тюрьме не могло их перевоспитать. Нужны были иные методы, которые до сих пор так никто и не придумал.

Глава 8

Очутилась я снова в камере для осужденных. Зашла туда уверенно, зная, что увижу знакомые лица, а если и не увижу — не беда. Я уже повидала больше, чем они, а это дорогого стоит. Теперь я была более опытной, могла делиться знаниями. Побывала на Зоне, которая страшила всех обитательниц камеры для осужденных.
Знакомых лиц почти не увидела. Один-два человека. Но смотрящая тетя Валя была на месте, как всегда спала на своей наре. Она вообще почти все время спала, и «смотрящей» ее было сложно назвать. Ни за чем она не смотрела и никем не руководила. Да и девушки здесь не задерживались надолго, поэтому организовать совместный быт было не так легко. Теперь, когда я вернулась на новое рассмотрение дела, могла остаться здесь надолго. Хотя тогда вставал вопрос, держать ли меня в осужденке? В принципе мне было все равно, хотя вернуться к Жене было бы предпочтительней. С тетей Валей у меня с самого начала не сложились добрые отношения, несмотря на то, что мы были землячки. Я некоторое время недоумевала, за что эта пожилая женщина сюда попала. Когда выяснила, то стала испытывать к ней неприязнь, конечно, она не могла этого не почувствовать. Эта старушенция была одной из самых крупных «варщиков ширки», проще говоря, изготовителем наркотиков. Если к наркозависимым я относилась с сочувствием, то такие вот изготовители вызвали у меня негодование. Конечно, вслух этого выражать было нельзя, люди здесь сидели и за более страшные преступления, но натянутость отношений у меня с тетей Валей оставалась до последнего момента.
К тому же я по старой привычке отдала ей на сохранение все свои припасы, а та в свою очередь отправила меня на этап с пустыми руками. Это было последнее дело, но тетя Валя рассчитывала, что никто ее не осудит, так как я не вернусь.
Смотрящая проснулась, когда я бесцеремонно ее растолкала. Уважения к старой наркоторговке не осталось совсем. Она вытаращила на меня старые водянистоголубые слезливые глаза.
— Что ты тут делаешь?
Даже охранник, встретивший меня на конверте, и то был рад встрече куда больше.
— Вернулась. Апелляционный суд отменил решение, и буду ждать нового разбирательства дела.
Все с интересом подслушивали наш разговор.
— А где была?
— В тридцать четвертой, в Днепродзержинске.
Тут же ко мне сбежалась половина камеры:
— Расскажи, расскажи. Стоит туда проситься? Как там? Что там? Есть работа? Нет работы? Как еда? Как обстановка?
— Дайте человеку хоть отдохнуть с дороги. Отвалите, — раздался чей-то командный голос.
Так я встретила еще одну мою будущую подругу. Так бывает: с первого взгляда понимаешь, что человек тебе нравится, и что ты нравишься ему. С первых слов возникает взаимопонимание, смешны одинаковые шутки, используешь в речи одни и те же выражения и крылатые фразы. Так и зарождается дружба. Мы с Наташей стали с первого дня не разлей вода. Она была красавица.
Наташке было двадцать три, волосы иссиня-черные, блестящие, словно парик, острижены короткой шапочкой. Она была чеченкой, и нрав ее подтверждал все опасения людей по поводу этой национальности. Все женщины в камере ее боялись, хотя я так и не поняла почему. Наташа умела, конечно, глянуть грозно, но у меня это вызвало только смех. Моя новая подруга пребывала здесь за своего любимого, который что-то украл. Но так как у него уже была судимость, то эта благородная душа решила взять вину на себя. У Наташи вообще было сильно развито чувство долга и справедливости. Такого рьяного защитника я еще никогда не имела. Тетя Валя ее тоже терпеть не могла, и когда заприметила, что мы с Наташей сдружились, ей аж зубы свело судорогой. К тому же мы в корне подрывали ее авторитет перед новоприбывшими, и она вскоре смекнула, что нас лучше вообще не трогать.
Я мстила смотрящей и поэтому заявила, что дежурить не буду, за дежурства платить не буду, делиться с ней провизией тоже не собираюсь. Кровать не заправляла из вредности и когда тетя Валя требовала:
— А ну убери постель к обходу!
Я зло бросала ей:
— Может еще подушечку петушком поставить? Я уже наелась этого на лагере. И вы все еще наедитесь, так что расслабьтесь пока, — обращалась я к сокамерницам, подбивая на бунт.
То время, что я провела вместе с Наташей в осуждение, можно охарактеризовать как спокойное и сытое. Волнения остались позади, суд еще назначен не был, впереди вновь замаячило светлое будущее, и зародилась надежда. Нашими любимыми строчками в тюрьме были: «Мы ведь слуги ордена надежды. А надежда это наш король[13]»
Через пару дней принесли передачу, да такую замечательную, столько передали всего вкусного, что одной было просто не справиться. Но так как текучка осужденных здесь была намного больше, люди не были сплоченными, и я так ни с кем толком и не познакомилась. По этой причине ни с кем не делилась и объедалась сама без зазрения совести. Голодные времена на транзите оставили всё же свой след, и хотелось делать запасы, тогда как раньше я раздавала все страждущим. Протянутых рук всегда было предостаточно, сколько бы я ни давала, но прокормить всех было невозможно.
А Наташе мама тоже регулярно приносила передачи, и мы с ней были самыми богачками в камере. У нас всегда были и сигареты, и сало, и колбаса. А ещё и деликатесы оставались, такие как варенье и сгущенка. Так как больше мы ни с кем не сдружились, то все доставалось только нам. Мы почти все время ели. Поедим, уберем все, пройдет час, и мы опять достанем еду и пируем. Потом задумывалась все время, почему никто из нас не набирал вес? Наташа была не намного толще меня. А ведь еда в тюрьме вся вредная, жирная, сладкая. Образ жизни язык не повернется назвать малоподвижным, он был просто неподвижным. И ничего, никто не заплывал жиром. Может потому, что много курили? Бывали дни перед судом, когда я очень нервничала и выкуривала по две пачки сигарет без фильтра. А так пачка сигарет в день — это была норма. Даже те несчастные, которые были лишены этой вредной привычки, становились пассивными курильщиками, ведь столбы дыма в камере обычное явление. Сейчас, слава богу, от этой дурной привычки не осталось и следа и я с недоумением вспоминаю, как могла столько курить.
* * *
Спустя неделю меня вызвали к адвокату. После Рыжикова видеться с защитником не хотелось. Ожидала я от него только подвоха, доверия не было никакого. К моему удивлению адвокатом на этот раз оказалась женщина лет сорока пяти. Очень уверенная, даже какая-то грозновеличественная. Расслабиться при ней не удавалось, и слова застревали в горле. Хотелось нахамить, но не получалось, было неудобно что ли. Она представилась:
— Меня зовут Ирина Павловна. Я ваш адвокат. И адвокат вашего брата.
Потом она расставила все точки над I:
— Никаких писем и бутербродов я носить вам не буду. Я подобным не занимаюсь. Меня интересует только дело. Так как родные ваши оплачивают каждый мой визит сюда, то приходить я буду очень редко, только в случае крайней необходимости.
Теперь стало понятно, почему Рыжиков ходил ко мне каждую неделю и ничего при этом не делал.
— Хорошо, — ответила я. Не хотелось с ней соглашаться, хотелось нагрубить, послать куда подальше. Такая она была самоуверенная. Но меня-то не проведешь. У меня уже был один адвокат, который подставил меня, да еще и денег вытащил из семьи не мало. Когда я впоследствии узнала, сколько именно, то волосы на голове встали дыбом. Оказалось, что семье пришлось продать квартиру, чтобы расплатиться с этим негодяем.
Но я почему-то молчала, кивала головой и бубнила:
— Хорошо.
Что еще я могла сделать? Биться в суде самой невозможно. Оставалось вновь довериться адвокату. Казалось, что ей не надо ничего выяснять, все и так было понятно, она просто пришла познакомиться со мной.
— Нужно будет извиниться.
— Не буду.
— Так надо. Суд должен видеть, что ты раскаиваешься и понимаешь, что так делать нехорошо, — говорила она мне как маленькому ребенку.
— Я не буду перед ним извиняться. Он сволочь.
— Может быть, но извиниться надо. У тебя еще есть время.
У меня действительно было полно времени, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что мне придется извиниться перед потерпевшим. Я ставила себе в пример Катю, которая искренне на суде попросила прощения у девочки, которую хотела убить. Но та девочка была невинна, а этот…
Я вздыхала и начинала убеждать себя вновь, что извиниться надо, что возможно эти слова позволят мне выйти домой. В сердце вновь жила надежда, которая после приговора суда умерла, казалось, навсегда. Теперь ведь все может быть по-другому. Только и надо, что извиниться и сказать, что не понимала, что творю, потому что они хотели убить моего брата….
Снова и снова я повторяла про себя: «Я прощаю. Прошу прощения. Извините». Такой вот аутотренинг я проводила с собой на протяжении всего отпущенного мне времени до суда. Повторяла эти слова как заклинание каждый день. Думаю, это помогло на самом деле простить того человека.

Глава 9

Вскоре однообразные будни были изменены. Произошло вот что. Однажды к нам пришел начальник по этажу (к слову сказать, им был уже не тот человек, который требовал у меня телефон, а совсем другой — молодой и симпатичный) и предложил некоторым из нас, а именно тем, кто дожидался апелляционного рассмотрения дела, поработать. Пара девушек согласилась, я же посчитала это унизительным. Вот еще, ходить и мыть кабинеты начальства, красить стены, двор мести и еще бог знает чем заниматься.
Но, помирая от скуки, в скором времени я стала с завистью смотреть на возвращавшихся с работы соседок. Они приходили в приподнятом настроении, рассказывали забавные случаи и вовсе не выглядели уставшими и униженными. Работа занимала от силы часа два, но это давало им возможность погулять по двору (не тому, в котором обычно гуляли мы, а по самому настоящему, находящемуся между зданиями), увидеть людей, передать им новости и получить почту. Обдумав все это, я решила тоже попроситься на работу. До суда мне было еще далеко, делать нечего, да и опять же, любопытно. Попросила девушек сказать кому надо, что есть еще одна желающая.
Как оказалось, с моей статьей было не так просто попасть на рабочку. Меня вызвал к себе начальник этажа для беседы. Не знаю, в чем было дело, но я очень грубо с ним говорила, не пытаясь втереться в доверие. Он при мне достал мое личное дело и долго его изучал, а я в это время сидела на стуле и болтала ногами. Вела себя вызывающе и хотела поругаться. У меня вызывали стойкую неприязнь все эти начальники и менты. Распрощавшись с мечтами о работе, я хотела напоследок хоть гадостей наговорить этому смазливому начальничку. Он прочел все мое дело и принял решение. Я увидела, что его отношение ко мне переменилось. Изменив тон, он стал говорить со мной на равных и просто вежливо попросил не доставлять никому неприятностей на рабочке.
— А то мне влетит от начальства, что я разрешил тебе работать.
У меня отвалилась челюсть, и я только и могла, что кивнуть. А потом еще лучше:
— Может передать что-то брату твоему? Он в какой камере?
— Один-четыре-восемь. Но я и так с ним общаюсь.
Намек на ночную почту не произвел на начальника никакого впечатления.
— Ну ладно, если что надо будет, обращайся.
— Ага, — и я вылетела из кабинета, так и не взяв в толк, что происходит.
Думаю, что этот человек показал очередной пример человеколюбия. Мне ведь и позволяли все выкрутасы, зная, что попала я сюда ни за что. Понимали это и охранники и начальство. Каждый из них, глядя на меня, задавал себе вопрос: «А что бы я сделал на ее месте?» Наверное, большинство людей отвечало себе: «Да то же самое». Не могу представить себе человека, кто спокойно остался бы в стороне, наблюдая убийство родного человека.
И на следующий же день я вместе с остальными отправилась работать. Нас привели в комнату, где выдали тряпки и ведра и отправили убирать кабинеты начальства. Убирали мы, если честно, спустя рукава. Ну а чего можно было от нас ожидать? Бесплатные рабочие не будут убиваться за работу. Мы больше глазели в окно, бегали по коридору, заглядывали куда нельзя. Нас оставляли одних в помещении, где располагались кабинеты персонала. Все как один — стол, пара стульев, книжная полка. Все интересное они конечно убирали и закрывали в сейф, так что удовлетворить как следует любопытство не удавалось. Работа заключалось в том, чтобы протереть пол, пыль, да вынести мусорную корзину. Кабинетики были маленькие и не грязные. Приводили нас совсем рано утром, до того как начинался рабочий день. Так что мы не контактировали непосредственно с начальством. Только с охраной. Но и тем ничто человеческое было не чуждо. Так как работать ходили только молоденькие, то почти все время мы болтали и флиртовали, тут уж было не до тщательного вытирания пыли на каждой полочке. Потом мыли небольшой коридорчик и на этом работа заканчивалась. Иногда нам предлагали подмести двор. Тогда была вообще красота. Свежий воздух, минимум мусора, почти свобода. Наступила осень, но еще не завладела нашим Крымом в полной мере, в октябре стояла по-летнему теплая погода. Ранним утром в тюрьме тихо, никто не кричит, не переговаривается, не слышно лязга дверей. В такие моменты можно было забыть, что мы заключенные. Ни разу я не пожалела, что пошла на работу. Постоянное сидение в одной камере, да что там камере, на одной наре, сказывалось очень неблагоприятно на всем организме. А тут можно было размяться, получить порцию солнышка, надышаться вволю кислородом.
Я стояла, облокотившись на метлу, и, глядя в утреннее небо, с удивлением поняла, что провела в тюрьме уже десять месяцев. Долгий-долгий срок. Он удлинялся тем, что все дни были одинаковыми, словно это один сплошной бесконечный день, который не кончится никогда. Осень многим на свободе приносила депрессию, здесь же, наоборот, была пора, когда грустилось меньше всего. Наша сезонная депрессия начиналась весной, когда у всех в душе расцветали цветы. Я думала, что пройдет и это, как проходит все, любой срок подходит к концу, каким бы длинным он ни был.
Длилось мое счастливое рабочее время не долго. Проработала я около двух недель и заболела. Пошла вечером в туалет по-маленькому, и меня пронзила такая боль, что чуть не упала, чудом удержавшись за металлическую дверь. Кое-как доковыляла до кровати, вытирая пот со лба. Цистит это бич женщин в тюрьме. Не знаю, как и почему, но все постоянно им болели. В привычку многих входило наливать горячую воду в пластиковые бутылки и спать, зажав эти бутылки между ног. От кипятка литровые бутылки съеживались и становились не больше пол-литровых, но зато было удобно спать с такими вот грелочками. На другое лечение рассчитывать не приходилось. Вот и меня сразил этот недуг. Мало того, что резкая боль была нестерпимой, так еще и в туалет хотелось каждые две минуты. Это было невыносимо. Никакая бутылка меня не спасала, и я даже не могла встать с кровати — так обессилела. Наташа постоянно грела воду и меняла мне бутылки, но этого было мало.
Утром девушки, как и всегда, отправились на работу, а я не смогла встать с кровати.
Вернувшись через два часа, работницы сказали:
— Наш начальник спрашивал, где ты, почему не работаешь. Мы сказали, что ты заболела, и он обещал прислать врача.
— Ага, как же, дождешься тут врача, — пробурчала Наташа.
Но в скором времени дверь действительно открылась, и врач меня позвал по фамилии. Конечно, он не мог входить в камеру, поэтому пришлось самой отправиться к нему в коридор. К моему удивлению, он вел себя как обычный доктор. Расспросил, что и как, когда началось и так далее, проявляя участие. Потом покопался у себя в сумке и дал таблеток. Рассказал, когда и что выпить, и ушел. Такой щедрости в иной ситуации я бы никогда не дождалась, по всей видимости, за меня замолвил словечко начальник. Таблетки помогли почти моментально. Через час я смогла нормально сходить в туалет, а на следующий день забыла о недуге. Настроилась снова идти работать, но произошло еще одно событие.
Вновь пришел начальник и, назвав мою фамилию, сказал:
— Собирай вещи. Я тебя перевожу.
— Куда? — я испугалась.
— В другую камеру.
— Что я такого сделала? — возмутилась я.
— Так, разговорчики, — ответил он, видя, что за нашей перепалкой наблюдает вся камера, — собирайся, приду через час.
Я чуть не плакала. Здесь мне было хорошо, камера для осужденных была большой и светлой, здесь была Наташа, и работа, и можно было не слушать смотрящую. Это был просто удар ниже пояса, только начнешь привыкать к чему-то и вот, пожалуйста, снова в дорогу. С траурным лицом я собирала вещи. Тетя Валя ликовала, и я заподозрила, что это она приложила руку к моему переводу.
Я волочила за собой сумку по коридору, ругая на чем свет стоит начальника и старую каргу тетю Валю.
Но в тот миг, когда я увидела свою новую камеру, я поняла, что тетя Валя здесь явно ни при чем. У меня даже челюсть слегка отвисла, когда я заглянула внутрь через плечо проводника.

Глава 10

Я и не думала, что у нас в СИЗО есть такие камеры. Начальник этажа вежливо посторонился и сказал:
— Вот, девушки, принимайте, нового жильца. Не обижайте.
Я пунцовая, как рак, вошла в камеру, и дверь за мной закрылась. Мне хотелось придушить начальника за его слова. Это же надо, такой «сопровод». «Не обижайте». По всему выходило, что я ставленница начальника и буду либо стучать на них, либо получаю привилегии от него за сомнительные действия. Теперь придется какое-то время потратить на восстановление моего доброго имени. Хоть здесь и были не менты, а военные, но все равно заключенные их не любили и воспринимали врагами.
Я огляделась. Осматривать, правда, было почти нечего. В этой камере я увидела всего три двухъярусные нары и четырех человек. Камера небольшая, примерно девять квадратных метров, квадратная. Около каждой из трех стен стояли нары, а посредине стол. Слева в углу туалет, с довольно высокой дверцей, за которой можно было спрятаться, а так как третьего яруса нар не было, то и никто не заглянул бы сверху. В камере очень чисто и свежо. Конечно, я ведь привыкла, что человек двадцать в одной комнате непрерывно курят и разговаривают, а здесь было так тихо, что просто не верилось. Женщины с любопытством смотрели на меня, и я произнесла:
— Здравствуйте. Меня зовут Ира.
— Здрасте, — ответили они.
— Кто смотрящая?
— Это я, Тоня.
Моей новой смотрящей была женщина лет сорока пяти, казалось, ей все равно, кто я такая и как меня зовут.
— Куда можно лечь?
— Вот две свободных нары, выбирай любую.
Обе были наверху, но мне нравилось спать на втором этаже. Я так привыкла к такому положению и обзору, что уже и не хотела спать внизу, хотя там места считались более привилегированными. Я выбрала нару над Тоней. Она стояла впритык к окну и над батареей. Просто блаженство. Тепло грело спину, а в лицо шел свежий воздух. Я тут же выглянула в окно и обнаружила еще одну приятную вещь. Окно выходило во внутренний двор, и на нем не было щита, закрывающего его. Только крупная решетка внутри и решетка вроде жалюзи (так называемый баян) снаружи. Вот потому-то и было так хорошо и свежо в камере: почти ничего не препятствовало воздуху, а пять человек не могли создать нехватку кислорода. Как оказалось, сигарет в камере не было уже два дня, поэтому не было и дыма. Ну что ж, как обычно, знакомство начиналось с угощения, и я любезно поделилась с девушками сигаретами и чаем с вареньем. Их недоверие постепенно стало исчезать, когда они узнали кто я. Тюрьма слухами полнится, и все были в курсе обо мне.
— Почему меня сюда перевели, не понимаю? — спрашивала я у Тони.
— Говорят, что за тебя попросили.
— Кто? — удивилась я.
— Понятия не имею.
— Значит сам начальник здесь ни при делах? — с облегчением констатировала я.
Тоня лениво приподняла бровь:
— Ну, он ведь мог и отказать, а?
Тоня была рецидивисткой. В общей сложности она отсидела около пятнадцати лет. Все непродолжительными сроками за мелкие кражи. Этим и объяснялось ее спокойствие и равнодушие. Могу себе представить! За пятнадцать-то лет, чего она только не перевидала и с кем только не общалась. В остальном же она была такой как все, ничем не отличаясь. Большую часть времени она просто спала, отвернувшись к стеночке, а мы старались не шуметь.
— Слушайте, я и не знала, что есть такие камеры, — говорила я девчонкам.
— А что такого?
— Вы в других не были?
— Нет.
— Вам повезло, — и я рассказывала страшные истории о трехъярусных нарах под потолком и двадцати-двадцати пяти заключенных на пятнадцати квадратных метрах. Они слушали, открыв рты, и не верили.
Девчонки, кроме Тони, все были первоходками и попали сюда совсем недавно, кто две недели назад, кто пару месяцев. Мое пребывание под следствием в десять месяцев казалось им просто фантастическим и огромным. Каждая думала, что один-два раза съездит на суд, а оттуда домой и никто не верил, что можно скитаться по тюрьме десять месяцев. Как так получилось, что им повезло попасть в этот райский уголок, я не понимала. Считала, что в таких вот маленьких и уютных камерах сидят только очень состоятельные люди. А эти такими не были. Лена — простая наркоманка, Юля — из детдома, Инга вообще попала сюда случайно. Она была откуда-то с западной Украины, а не из Крыма, и приехала летом отдыхать на курорт. Таких как она называли «гастролерами».
Познакомилась с парнем, и у них завязался курортный роман. Он пригласил Ингу к себе в номер в отель. А потом исчез оттуда, прихватив кучу вещей. Там Ингу застали настоящие владельцы номера. И ее, как была в купальнике и парео, доставили в участок. С тех пор она два месяца сидела и ждала разбирательства дела. Дома у нее осталась только дочка десяти лет, которую она оставила на подругу, когда уезжала отдыхать. Бедная Инга так и ходила в пляжных шлепанцах. Ей дали какие-то вещи, но она постоянно мерзла. Я подарила ей теплый свитер и кроссовки, и Инга стала моей подругой. Поначалу я долго к ней присматривалась, и мне никак не верилось, что она такая, какой кажется. Дело в том, что более наивного человека ее возраста (ей было около тридцати) я в своей жизни не встречала. Но чем больше я с ней общалась, тем больше понимала, что она именно такая. Взрослая женщина, а наивная как дитя, возможно, и в Деда Мороза верила. Ей можно было сказать любую глупость, и она воспринимала все за чистую монету. Смекнув это, я часто ее подкалывала, но Инга не обижалась и хохотала вместе со мной. Мы все умирали со смеху, когда она рассказывала про чистый и светлый курортный роман с воришкой. Как ни странно эта наивная Инга рассказала мне много вещей, которые мне пригодились в жизни, и я вспоминаю ее по сей день. Она рассказывала, как приготовить блюдо из картофеля, а я спрашивала:
— Сколько надо картошек на одного человека?
— Я всегда беру три штуки.
— Ага, понятно.
До сих пор, когда я готовлю, то беру три картошки на человека и всегда вспоминаю милую наивную Ингу.
Она любила готовить и делилась рецептами. Инга рассказывала:
— Еду надо всегда подавать красиво. Это очень важно. Я пошла как-то и купила красивейший сервиз, белую скатерть и новые приборы. Накрыла на стол — все сияет и блестит, просто загляденье. И еду всегда старалась готовить контрастную, чтобы красиво смотрелась на посуде. Заходит мой бывший и как увидел это, говорит удивленно: » А чё за праздник?» Я ему: «Никакой не праздник. Просто купила новый сервиз». Так он как устроил скандал, мол, побьется, деньги на ветер, что я дура и транжира, а поесть можно и с обычных тарелок.
— А ты что?
— Да ничего, выставила его за дверь после этого.
Теперь, накрывая на стол, опять же, всегда вспоминаю Ингу и стараюсь следовать ее советам. Любой простой и наивный человек может научить чему-то, запасть в память на всю жизнь, оставить неизгладимое впечатление, так же как самый именитый профессор, имея кучу ученых степеней, не оставит никакого следа в душе.
Она много рассказывала о дочке. Ей было так стыдно за то, что она в тюрьме, что бедная Инга предпочла, чтобы дочка ничего не знала. Никто к ней не приезжал и ничего не привозил. На подругу и так легло бремя заботы о ребенке. Она написала письмо подруге и просила ничего не говорить ребенку: наплести что-то про важные дела и командировки. Конечно Инга, как и все мы, рассчитывала выйти домой после суда. Я благоразумно молчала, зная по своему опыту, что никто так просто не уходит домой после вынесения приговора, в особенности, если уже сидела в СИЗО. Ей инкриминировали проникновение со взломом и кражу. Так просто тут не отвертишься. К тому же адвоката у нее не было. Платному неоткуда взяться, а государственного назначают только тем, у кого тяжкие преступления.
В этой маленькой камере жизнь была очень уютной. Спокойная Тоня задавала всем тон, никто не шумел и не ругался. К тому же девчонок периодически забирали на этапы, и нас в камере оставалось два-три человека. Даже было скучно.
Хотя в первый же вечер стало понятно, как я здесь очутилась. Как только опустилась ночь, в тишине раздался крик:
— Один-восемь-шесть, — голос был мужским и раздавался совсем рядом.
Тоня удивленно вскинула бровь:
— Это нас. Кому мы понадобились?
Так как я теперь жила ближе всех к решке, то крикнула:
— Говори, — такой ответ был принят.
— Иру позови, — раздалось в ответ.
— Это я, — наконец я узнала голос брата.
— Как там у тебя? Нравится новый дом?
— Все класс. Нравится.
— Завтра построимся.
— Напрямую?
— Ага.
К нам в дверь заколотили. С той стороны коридора, где я бывала раньше, окна выходили на улицу, и переговариваться могли только девушки с девушками. Здесь же прямо лицом ко мне стояло здание взросляка. Двор был внутренний, и разговоры в нем пресекались намного строже. К тому же новая камера находилось в непосредственной близости к кабинетам наших попкарей, и они были вынуждены реагировать мгновенно. Конечно, когда крики доносились издалека, они не подскакивали на каждый звук, но здесь наши разговоры могло услышать задержавшееся допоздна начальство, и охране влетело бы.
— Шары! — крикнула я. Это означало, что за нами наблюдают, и говорить я больше не могу.
Брат еще пару раз позвал меня, но потом понял и затих.
— Значит, напротив взросляк? — спросила я у Тони.
— Да.
— А как мы построимся? Он же все равно через двор. Какое там расстояние? Метров сорок?
— Если не все пятьдесят. Пушку сделают, — равнодушно отвечала Тоня.
Про пушку я слышала, но сама делать не умела и даже не видела никогда. Да и воспользоваться ей все равно не смогла бы, не хватило бы силенок.
Мастерили ее, как и причал, скручивая трубочку из газет. Потом в нее закладывали «пулю», которую делали из хлебного шарика. Хлеб, если правильно скатать и потом засушить, становился просто каменным. Может быть, это было свойство именно мокрого тюремного хлеба. На пуле закрепляли нить. Потом пулю хорошо утрамбовывали в пушку и плевали. Получалось что-то вроде плевательной трубки индейцев. Только те плевали дротиками, а зэки — хлебными пулями. При сильных легких можно было плюнуть на огромное расстояние. Главное хорошо подогнать пулю к пушке. Говорят, что при помощи такого изделия можно было пробить стакан. А если плюнуть человеку в лицо, то и травмировать, и убить.
На следующий день меня опять вызвали. Голоса здесь раздавались очень отчетливо, можно было бы общаться даже без «коня», но днем сновало начальство, и никто бы нам этого не позволил. Я сидела у себя на наре с заготовленным причалом и ждала. Сквозь решетки рассмотрела двор и соседнее здание. Наш корпус со стороны я не видела, но думаю, что он был таким же. Кирпичные прочные стены и много забранных решетками окошек. В одном из них показалось что-то белое, потом мне помахали рукой. Я ответила. Спустя несколько секунд в меня полетела белая тонкая, как паутинка, нить. Она не долетела до решетки на пару метров. Нить забрали и вновь выбросили. Какое-то время я просто ждала и наблюдала за манипуляциями в соседнем здании, когда, наконец, нить зацепилась за решетку пулей на конце. Боясь все испортить, я дрожащими руками просунула причал и зацепила ниточку. Есть! Теперь у нас с братом была своя собственная дорога. Оставалось только привязать к ниточке хорошего коня. Конечно, это мероприятие я оставила до ночи, ведь конь посреди бела дня, да еще и через весь двор вызовет негодование. Еще, чего доброго, могут передачи лишить за подобные фокусы.
День тянулся долго. Сходили погуляли, вчетвером ходить на прогулки было очень скучно. Но я каждый день заставляла себя выйти на свежий воздух. Мне не хотелось стать такой, как Тоня, равнодушной ко всему, которая только и делала, что спала. Ей дали срока три года и вот полтора из них она проспала. Боялась теперь только того, что ее отправят в лагерь. Так как она была уже не первый раз, ее отправили бы в колонию для ранее судимых. В некоторых из них работа была очень тяжелой, девушек заставляли плести сетку рабицу и колючую проволоку, а кормили, конечно, как везде.
Как только стемнело, мы построились. Протянули хорошую веревку-коня между камерами. Сразу же пошли послания друг другу напрямую. Я получила первое письмо от брата, после того как вернулась из лагеря:
«Привет, Эл. Ну ты даешь. Уехала и никому ничего не сказала. Мы все тут чуть с ума не сошли. Меня тоже попытались перекинуть в осужденку, но потом назад вернули. А у тебя вечные приключения. Расскажешь, как там жизнь?
А то я так и просидел здесь все это время, в одной камере, так нигде и не побывав. Но в этом тоже есть свои плюсы. Я усматриваю в нашем заточении некое высшее предзнаменование. Пока я сидел и от нечего делать размышлял, то мне в голову пришло несколько классных идей. Это изобретения, на которые можно получать патенты и разбогатеть. Так что я уже знаю, чем займусь на свободе. Верю, что еще немного, и мы будем дома. Не зря же отменили приговор. Хотя, как мне сказали, его отменили только благодаря какому-то формальному несоблюдению сроков или чего-то подобного. То есть нам просто фартануло, что у адвоката была возможность зацепиться за что-то. Это ли не высшее предзнаменование победы?
Ладно, заканчиваю. Может тебе что-то надо? Отмаячь и мы пришлем тебе все, что пожелаешь. Привет всем достойным».
Брат прислал кофе, я ему — хороших сигарет. Обсудили нового адвоката. Как выяснилось, никто из нас уже не верил в способность адвоката вытащить нас отсюда. Те люди, что напали на нас, перегнули палку, поэтому приложат все усилия, чтобы нас не отпустили. Слишком много шума вокруг нас и милиции. Только ленивый не обсуждал произошедшее. Каждый знал шутку о восемнадцатилетней девочке весом в сорок кило, раскидавшей спецподразделение «Сокол», в котором были самые тренированные бойцы. Представляю шуточки, которые сыпались на потерпевшего и его друзей. Но теперь у них не было другого выхода, кроме как гнуть свою линию и дальше.
Вопреки мнению надзирателей, которые считали, что зэки только и делают, что обсуждают «делюгу», говорить о деле не хотелось. Да и что тут обсуждать? Мало кто решал свои вопросы подобным образом. К тому же в любой момент мог появиться конокрад. Так что мы просто болтали. Было весело, хотя почта, полученная таким простым способом, почему-то уже не была ценной. Теперь я, правда, могла снабжать почтой хоть весь монастырь, но для этого у них была другая «дорога». Утром дорогу убирали, оставляя только тоненькую полупрозрачную ниточку, чтобы не забрасывать каждый раз заново. Ее, конечно, тоже могли заметить, но вероятность этого была очень мала.

Глава 11

На работу из новой квартиры меня не пускали. Видимо эксплуатировать полагалось только осужденных. Как-то к нам пришел начальник тюрьмы. Иногда они делали такие обходы, но на моем веку это был первый раз. Может, они не любили ходить в многочисленные камеры, это, наверное, было опасно. А тут стоим себе вчетвером, и он даже задержался у нас в гостях минут на пять, пошутил и произвел на всех благоприятное впечатление. Наверное, ощущал себя венценосной особой, общающейся с народом. Может так и надо себя вести. Потому что к начальнику тюрьмы никогда и ни у кого претензий не возникало. Плохой был начальник этажа или всеми ненавистный завхоз (назывался он как-то по-другому). Хотя этот самый завхоз почему-то повадился захаживать к нам в гости. Приходил под кормушку и болтал с нами по часу. Не то что бы с нами, девчонки стеснялись и выпихивали меня, а я не терялась, строила ему глазки и улыбалась вовсю. Он просто-таки таял, и всеми ненавистный и злостный мужчина превращался в ручного. Девчонки были уверены, что ходит он исключительно ко мне. Но для нас главное что? Разнообразие. Главное, чтобы было чем день занять. Зато теперь мы ни в чем не нуждались, и достать, что угодно теперь была не проблема: нужны ножницы или кран потек — пожалуйста. Как бы жизнь за решеткой ни отличалась, но все равно никто ничего нового не придумал — есть женщины и мужчины, и есть взаимоотношения между ними. Хорошая улыбка еще никому не повредила. Да, очень часто мы в своих горестях забываем об этом мощнейшем оружии, а зря. Уверена, попроси я перевестись в любую камеру, мне бы не отказали. Но здесь меня все устраивало, да и обязанной быть никому не хотелось. Мало ли какие слухи поползут по тюрьме, а потом с этим «сопроводом» ехать в лагерь. Нет уж, репутация в этих стенах была очень важна. Завхоз даже как-то заявился к нам в камеру пить чай и пробыл чуть не два часа. Вот тогда мы устали. Приходилось его развлекать, а он еще и сыпал несмешными анекдотами, над которыми мы вынуждены были смеяться. Девчонки потом «оставили нас наедине», убравшись к себе на нары, а я битый час хлопала глазами и хохотала. Слава богу, что он не мог каждый день к нам ходить. Потом, правда, принес целый блок хороших сигарет, так что усилия не пропали даром.
В этой камере мне особенно часто передавали посылки. Кто и откуда — не имею ни малейшего представления, но я за долгое время пребывания в тюрьме обросла связями. Это были то сигареты, то чай, то конфеты, или вожделенные и столь редкие лимоны, а я до сих пор не знаю, кому была обязана. Киллер выспрашивал у брата мой адрес, но тот упорно молчал. Малолеток здесь не было. Все окна их камер находились на другой стороне, и переписываться было не с кем, кроме брата и парней из его камеры. Но со временем мне надоела и переписка. Слишком много было сказано, я исписалась и ничего нового не могла придумать. Суды теперь страшили меня все сильней. Если поначалу я уверена была в своей счастливой звезде, то сейчас эта уверенность растаяла.
Никто не возвращается из тюремных стен безнаказанным, никто просто так не уходит домой. Я не верила в чудо и теперь могла рассчитывать только на уменьшение срока. Что мне светило? На что я была согласна? С чем смирилась бы? Наверное, невозможно с этим смириться. Ведь даже Дюймовочка, получив год, из которого ей осталось всего несколько месяцев, плакала так, словно жизнь ее закончилась. Видимо ни с каким сроком человек не в силах смириться, принять его. Возможно, это приходит позже.
Я получила письмо от Кати, и каково же было мое удивление, когда я увидела, что пришло оно из Севастополя. Когда твой друг или даже совсем незнакомый человек освобождался, все очень радовались. Может у кого-то в глубине души и была зависть, но она не брала вверх над радостью. Ведь если удалось кому-то, то и у тебя есть шанс. Катя писала, что когда подошло время ее УДО, она стала преследовать начальника колонии. Ходила за ним по пятам. Так как она не работала из-за своего плохого зрения, то времени свободного у Кати было хоть отбавляй. Она подкарауливала начальника у административного здания, и как только он куда-то шел, направлялась за ним и ныла про УДО. Поначалу он от нее отмахивался, потом стал орать, угрожать. Но Катя не отступала. Никто просто так не отправляется домой, как только пришел срок УДО. Для этого начальник должен захотеть тебя отпустить. Он должен подготовить документы, обосновать, что ты
исправился, потом направить твои документы в суд. Без этого никто не освобождается. И конечно начальнику колонии нет до тебя и твоих документов никакого дела, поэтому можно обивать пороги сколько душе угодно. Если твои родственники посодействуют, тогда другое дело — время найдется. Но Кате не на кого было рассчитывать кроме себя, вот поэтому она сама преследовала начальника, рискуя каждый раз оказаться в карцере.
Эта девушка обладала страшным оружием — красотой, она пользовалась им всегда без зазрения совести и добивалась своего. Может, старуху без зубов начальник колонии и слушать бы не стал. Однажды Катя подкралась к нему, когда он зачем-то пошел в сарай для садового инвентаря. Он записывал что-то в блокнот, и тут Катя неожиданно завела свою песню об УДО. Начальник подскочил, выронив блокнот, и увидел Катю, поглаживающую топор.
— Как же ты меня достала! — взревел он, — завтра займусь твоими бумагами.
И спустя пару недель Катя была дома, счастливая и свободная. Всего надо добиваться, не упускать ни единого шанса. Их много нам предоставляется в жизни, просто мы не видим и не хватаемся, думая, что это невозможно или что будет другой шанс.
В этот раз до первого суда прошло не так много времени. Наверное, около месяца.
Как же я нервничала! Возможно, просто накопилось нервное напряжение, но я не могла уснуть всю ночь перед первым заседанием. За день до меня на суд уехала Инга. Посреди ночи у нее разболелся зуб, а к утру раздуло щеку. Выглядело это просто ужасно. Все хотят произвести на судью хорошее впечатление, принарядиться, выглядеть как-то мило или несчастно, рассчитывая на жалость, репетируют речь, думают, что могут как-то повлиять на решение судьи. Я с моим опытом была уверена, что это просто невозможно. Чаще всего всё уже заранее решено, и весь суд это просто фикция. А как иначе объяснить, что за все кражи, хоть за одну, хоть за тридцать, давали срок ровно в три года? Но наивная Инга верила, что ее внешний вид произведет на кого-то впечатление. Она накрутила волосы, попросила у меня приличные вещи и вся изнервничалась. И вот наутро она проснулась с огромным флюсом и выглядела так, словно была запойной алкоголичкой. Она старалась не унывать и хоть как-то скрасить неблагоприятную картину, поэтому сделала макияж ярче обычного. Все стало намного хуже, и мы так хохотали, что слезы на глазах выступили. А что делать? Мы все время смеялись.
Инга уехала расстроенная, с раздутой щекой, а мы все не могли остановиться и продолжали хохотать. А на следующее утро перед судом я проснулась с таким же вот раздутым глазом. Не знаю, что это было, видимо нервная реакция, но у меня все тело пошло вспухшими волдырями, которые к тому же жутко чесались. Расчесывая их, я поняла, что от этого они становятся только больше, но ничего не могла с собой поделать. Я так расчесала глаз, что ничего им не видела, потому что он совсем заплыл. Вот это было наказание за Ингу. Теперь уже надо мной смеялись оставшиеся жилицы нашей камеры. Выглядеть сногсшибательно с таким глазом можно было и не пытаться, поэтому я плюнула на все, как бывалая арестантка, зная, что мой внешний вид никого не интересует. Безразличие к происходящему начинало проявляться все сильней, и это было пугающим знаком. Пошла в бокс без особой надежды. Наученная горьким опытом, старалась ничего не пить перед выходом из камеры, но все равно к двум часам дня нестерпимо хотела в туалет. Все эти длительные воздержания неблагоприятно сказывались на моем организме, и терпеть с каждым разом было все сложней. Где-то около часа дня, нас забрали и отвезли в суд. Единственным плюсом от долгого ожидания в холодном боксике оказалось то, что опухоль с глаза спала, и я могла предстать пред очи судьи не в таком плачевном виде.
Адвоката я не видела, пока находилась в маленькой камере для ожидания. Со мной в этот раз была какая-то женщина, лет пятидесяти. Она долго молча смотрела на меня, а потом сказала: — Да, морда у тебя словно намалёванная.
Поначалу я не поняла, что она имеет в виду, а потом до меня дошло: это было восхищение моей красотой. Простая женщина, не умеющая выразить свои слова по- другому, а запомнилась мне на всю жизнь.
Меня и брата ввели в зал суда заранее, чтобы была возможность запереть нас в клетке. Здесь появилась и адвокат. Она все же была женщиной, и я сказала ей, что хочу в туалет. Защитница удивилась:
— Почему вы не сходили заранее?
— Негде. А здесь не пускают.
Она изумилась. И тут же отчитала охрану. Конвоиры стали что-то мямлить, что они ничего не знают и не могут сами решать подобные вопросы. Неужели у них нет инструкций на этот счет? Что это за система такая? Наша защитница дождалась начала суда, когда расселись зрители и вошел судья, она первым делом подняла этот вопрос:
— Ваша честь, мы не можем начать заседание, пока моим подзащитным не предоставят возможность сходить в туалет.
Судья на этот раз был молодым мужчиной, который при словах адвоката покраснел и удивленно посмотрел на конвой. Тут уж они засуетились, меня вывели из клетки и на глазах суда и зрителей повели в туалет. Но на этом унижения не закончились. Охранник решил отыграться на мне. Он пропустил меня в тесную и грязную служебную кабинку. Думаю, что пользовались им только мужчины, так как сиденья на унитазе не было, вокруг была грязь и вонь, не многим лучше, чем на транзите. Он остался стоять со мной в маленьком помещении, не собираясь уходить.
— Вы что, так и будете тут стоять?
— А что ты хотела? Чтобы я тебя тут одну оставил?
Я осмотрела помещение — никаких окошек для побега не наблюдалось. Ладно, делать нечего, пришлось справлять нужду в присутствии этого мужчины, который не захотел даже отвернуться и стоял, ухмыляясь. Потом мы так же на глазах у всех вернулись в зал суда. Я думала, что после тюрьмы уже не смогу чего-то стесняться, а вот нет, шла пунцовая, не в силах поднять голову. Казалось, что теперь судья меня возненавидит и рассчитывать на смягчение приговора не стоит.
Суд начался. Как же разительно он отличался от первого судилища! Я впервые увидела работу Защитника. Теперь все выглядело иначе. Если на первом суде мы с братом были монстрами, нам не давали и слова молвить, и все внимание было приковано к потерпевшему, мнения которого спрашивали по каждой мелочи, то теперь в монстра превратился потерпевший. Наш адвокат выставила его и его группу в крайне неприглядном свете.
Что это за секретное и важное задание, которое они бросили, как только увидели кричащую молодежь? Где документы, подтверждающие это задание и то, что они вообще должны были там находиться? Она усомнилась в их профпригодности, а группа этих оперуполномоченных не могла ничего сказать в ответ. Их никто не спрашивал, и судья не давал им слова. Когда один из них попытался что-то возразить, его попытки тут же пресекли.
На душе пели птицы. Это было похоже на возмездие, на справедливость. Пусть я не верила в благоприятный исход, но ради того, чтобы увидеть это, стоило продолжать бороться и не опускать руки. Теперь все выглядело именно так, как оно и было — самообороной с моей стороны и превышением служебных полномочий со стороны «Сокола». Адвокату удалось перебить статью, и теперь телесные повреждения, что я нанесла потерпевшему, уже не были такими уж тяжелыми, и их признали легкой тяжести. Выяснилось, что Пашкуда не провел в больнице положенных три недели, а удрал оттуда при первой же возможности. Это очень помогло. Третья часть статьи, за которую предусматривался срок от пяти лет, перебили на первую — срок от трех. К тому же остро вставал вопрос: получил ли он эти телесные повреждения в связи с выполнением служебных обязанностей или нет? По всему выходило, что покидать пост он не имел права, поэтому и получил повреждения не в связи со службой. Формы на них не было, доказать то, что они представились, никто не мог. Любому здравомыслящему человеку было ясно, что знай мы об их причастности к правоохранительным органам, никто не стал бы с ними конфликтовать.
Состязательности в этом судебном заседании не было, как и в предыдущем. Но теперь прокурору не было никакого дела, он не обвинял и вообще все заседание просидел молча, склонив голову к бумагам. Потерпевший выглядел жалко и понуро, так, словно ему грозит взбучка от начальства. Это не могло не радовать. Он пару раз что-то мямлил, но так неуверенно и сбивчиво, что судья тут же усаживал его на место.
Первое заседание закончилось, и судья ушел. Адвокат сказала:
— На следующем заседании будет заключительное слово, так что готовьтесь. Ирина, попросишь прощения.
— Хорошо. А можно не говорить последнего слова?
— Нет, нельзя.
После сегодняшнего триумфа я была согласна слушаться ее во всем. Поэтому поехала назад в тюрьму с твердым намерением написать самую лучшую речь в мире и потренироваться просить прощения у Пашкуды.
Заседание отложили на две недели, и оно должно было состояться в начале декабря. В камере Тоня меня «обрадовала»:
— Если не успеете до Нового года завершить дело, то потом пока праздники, пока судьи придут в себя, жди еще пару месяцев. И сейчас они заканчивают рассмотрение дел числа до пятнадцатого декабря, потом у них отчетность какая-то…
— Вот ведь повезло, — вздохнула я.
— Ничего, мы такой Новый год закатим!
— Какой?
— О, да ты знаешь, как в Новый год вся тюрьма на ушах стоит! Сделаем запасы, наготовим вкусного. Обычно передачи хорошие к Новому году загоняют. И начальство или правительство зэков радует конфетами и хлебом…. — Тоня мечтательно закатила глаза.
А я чуть не расплакалась: встречать Новый год здесь, с тюремным пиром было как-то тошно и грустно. В камере у Жени хоть весело было и шумно, а здесь нас осталось всего четверо. Вот ведь несправедливость: у Жени в камере спят по двое на одной наре, а здесь — две пустых. Инга с суда так и не вернулась. Как-то она шла мимо нашей камеры из осужденки, заглянула и сказала, что ей три года дали. Бедная Инга и ее дочка.
Хотя, если дело пойдет как в предыдущий раз, то может я и не буду здесь встречать Новый год, а отправлюсь прямиком в колонию. Да, перед праздниками у большинства людей настроение приподнятое, все ожидают чего-то приятного.
А нам чему здесь радоваться? Как праздновать? Ужас какой-то. До Нового года оставалось меньше месяца, и мне надо было учить речь. Это оставалось единственным, что я могла сделать для смягчения приговора.

Глава 12

На работу из новой квартиры меня не пускали. Видимо эксплуатировать полагалось только осужденных. Как-то к нам пришел начальник тюрьмы. Иногда они делали такие обходы, но на моем веку это был первый раз. Может, они не любили ходить в многочисленные камеры, это, наверное, было опасно. А тут стоим себе вчетвером, и он даже задержался у нас в гостях минут на пять, пошутил и произвел на всех благоприятное впечатление. Наверное, ощущал себя венценосной особой, общающейся с народом. Может так и надо себя вести. Потому что к начальнику тюрьмы никогда и ни у кого претензий не возникало. Плохой был начальник этажа или всеми ненавистный завхоз (назывался он как-то по-другому). Хотя этот самый завхоз почему-то повадился захаживать к нам в гости. Приходил под кормушку и болтал с нами по часу. Не то что бы с нами, девчонки стеснялись и выпихивали меня, а я не терялась, строила ему глазки и улыбалась вовсю. Он просто-таки таял, и всеми ненавистный и злостный мужчина превращался в ручного. Девчонки были уверены, что ходит он исключительно ко мне. Но для нас главное что? Разнообразие. Главное, чтобы было чем день занять. Зато теперь мы ни в чем не нуждались, и достать, что угодно теперь была не проблема: нужны ножницы или кран потек — пожалуйста. Как бы жизнь за решеткой ни отличалась, но все равно никто ничего нового не придумал — есть женщины и мужчины, и есть взаимоотношения между ними. Хорошая улыбка еще никому не повредила. Да, очень часто мы в своих горестях забываем об этом мощнейшем оружии, а зря. Уверена, попроси я перевестись в любую камеру, мне бы не отказали. Но здесь меня все устраивало, да и обязанной быть никому не хотелось. Мало ли какие слухи поползут по тюрьме, а потом с этим «сопроводом» ехать в лагерь. Нет уж, репутация в этих стенах была очень важна. Завхоз даже как-то заявился к нам в камеру пить чай и пробыл чуть не два часа. Вот тогда мы устали. Приходилось его развлекать, а он еще и сыпал несмешными анекдотами, над которыми мы вынуждены были смеяться. Девчонки потом «оставили нас наедине», убравшись к себе на нары, а я битый час хлопала глазами и хохотала. Слава богу, что он не мог каждый день к нам ходить. Потом, правда, принес целый блок хороших сигарет, так что усилия не пропали даром.
В этой камере мне особенно часто передавали посылки. Кто и откуда — не имею ни малейшего представления, но я за долгое время пребывания в тюрьме обросла связями. Это были то сигареты, то чай, то конфеты, или вожделенные и столь редкие лимоны, а я до сих пор не знаю, кому была обязана. Киллер выспрашивал у брата мой адрес, но тот упорно молчал. Малолеток здесь не было. Все окна их камер находились на другой стороне, и переписываться было не с кем, кроме брата и парней из его камеры. Но со временем мне надоела и переписка. Слишком много было сказано, я исписалась и ничего нового не могла придумать. Суды теперь страшили меня все сильней. Если поначалу я уверена была в своей счастливой звезде, то сейчас эта уверенность растаяла.
Никто не возвращается из тюремных стен безнаказанным, никто просто так не уходит домой. Я не верила в чудо и теперь могла рассчитывать только на уменьшение срока. Что мне светило? На что я была согласна? С чем смирилась бы? Наверное, невозможно с этим смириться. Ведь даже Дюймовочка, получив год, из которого ей осталось всего несколько месяцев, плакала так, словно жизнь ее закончилась. Видимо ни с каким сроком человек не в силах смириться, принять его. Возможно, это приходит позже.
Я получила письмо от Кати, и каково же было мое удивление, когда я увидела, что пришло оно из Севастополя. Когда твой друг или даже совсем незнакомый человек освобождался, все очень радовались. Может у кого-то в глубине души и была зависть, но она не брала вверх над радостью. Ведь если удалось кому-то, то и у тебя есть шанс. Катя писала, что когда подошло время ее УДО, она стала преследовать начальника колонии. Ходила за ним по пятам. Так как она не работала из-за своего плохого зрения, то времени свободного у Кати было хоть отбавляй. Она подкарауливала начальника у административного здания, и как только он куда-то шел, направлялась за ним и ныла про УДО. Поначалу он от нее отмахивался, потом стал орать, угрожать. Но Катя не отступала. Никто просто так не отправляется домой, как только пришел срок УДО. Для этого начальник должен захотеть тебя отпустить. Он должен подготовить документы, обосновать, что ты
исправился, потом направить твои документы в суд. Без этого никто не освобождается. И конечно начальнику колонии нет до тебя и твоих документов никакого дела, поэтому можно обивать пороги сколько душе угодно. Если твои родственники посодействуют, тогда другое дело — время найдется. Но Кате не на кого было рассчитывать кроме себя, вот поэтому она сама преследовала начальника, рискуя каждый раз оказаться в карцере.
Эта девушка обладала страшным оружием — красотой, она пользовалась им всегда без зазрения совести и добивалась своего. Может, старуху без зубов начальник колонии и слушать бы не стал. Однажды Катя подкралась к нему, когда он зачем-то пошел в сарай для садового инвентаря. Он записывал что-то в блокнот, и тут Катя неожиданно завела свою песню об УДО. Начальник подскочил, выронив блокнот, и увидел Катю, поглаживающую топор.
— Как же ты меня достала! — взревел он, — завтра займусь твоими бумагами.
И спустя пару недель Катя была дома, счастливая и свободная. Всего надо добиваться, не упускать ни единого шанса. Их много нам предоставляется в жизни, просто мы не видим и не хватаемся, думая, что это невозможно или что будет другой шанс.
В этот раз до первого суда прошло не так много времени. Наверное, около месяца.
Как же я нервничала! Возможно, просто накопилось нервное напряжение, но я не могла уснуть всю ночь перед первым заседанием. За день до меня на суд уехала Инга. Посреди ночи у нее разболелся зуб, а к утру раздуло щеку. Выглядело это просто ужасно. Все хотят произвести на судью хорошее впечатление, принарядиться, выглядеть как-то мило или несчастно, рассчитывая на жалость, репетируют речь, думают, что могут как-то повлиять на решение судьи. Я с моим опытом была уверена, что это просто невозможно. Чаще всего всё уже заранее решено, и весь суд это просто фикция. А как иначе объяснить, что за все кражи, хоть за одну, хоть за тридцать, давали срок ровно в три года? Но наивная Инга верила, что ее внешний вид произведет на кого-то впечатление. Она накрутила волосы, попросила у меня приличные вещи и вся изнервничалась. И вот наутро она проснулась с огромным флюсом и выглядела так, словно была запойной алкоголичкой. Она старалась не унывать и хоть как-то скрасить неблагоприятную картину, поэтому сделала макияж ярче обычного. Все стало намного хуже, и мы так хохотали, что слезы на глазах выступили. А что делать? Мы все время смеялись.
Инга уехала расстроенная, с раздутой щекой, а мы все не могли остановиться и продолжали хохотать. А на следующее утро перед судом я проснулась с таким же вот раздутым глазом. Не знаю, что это было, видимо нервная реакция, но у меня все тело пошло вспухшими волдырями, которые к тому же жутко чесались. Расчесывая их, я поняла, что от этого они становятся только больше, но ничего не могла с собой поделать. Я так расчесала глаз, что ничего им не видела, потому что он совсем заплыл. Вот это было наказание за Ингу. Теперь уже надо мной смеялись оставшиеся жилицы нашей камеры. Выглядеть сногсшибательно с таким глазом можно было и не пытаться, поэтому я плюнула на все, как бывалая арестантка, зная, что мой внешний вид никого не интересует. Безразличие к происходящему начинало проявляться все сильней, и это было пугающим знаком. Пошла в бокс без особой надежды. Наученная горьким опытом, старалась ничего не пить перед выходом из камеры, но все равно к двум часам дня нестерпимо хотела в туалет. Все эти длительные воздержания неблагоприятно сказывались на моем организме, и терпеть с каждым разом было все сложней. Где-то около часа дня, нас забрали и отвезли в суд. Единственным плюсом от долгого ожидания в холодном боксике оказалось то, что опухоль с глаза спала, и я могла предстать пред очи судьи не в таком плачевном виде.
Адвоката я не видела, пока находилась в маленькой камере для ожидания. Со мной в этот раз была какая-то женщина, лет пятидесяти. Она долго молча смотрела на меня, а потом сказала: — Да, морда у тебя словно намалёванная.
Поначалу я не поняла, что она имеет в виду, а потом до меня дошло: это было восхищение моей красотой. Простая женщина, не умеющая выразить свои слова по- другому, а запомнилась мне на всю жизнь.
Меня и брата ввели в зал суда заранее, чтобы была возможность запереть нас в клетке. Здесь появилась и адвокат. Она все же была женщиной, и я сказала ей, что хочу в туалет. Защитница удивилась:
— Почему вы не сходили заранее?
— Негде. А здесь не пускают.
Она изумилась. И тут же отчитала охрану. Конвоиры стали что-то мямлить, что они ничего не знают и не могут сами решать подобные вопросы. Неужели у них нет инструкций на этот счет? Что это за система такая? Наша защитница дождалась начала суда, когда расселись зрители и вошел судья, она первым делом подняла этот вопрос:
— Ваша честь, мы не можем начать заседание, пока моим подзащитным не предоставят возможность сходить в туалет.
Судья на этот раз был молодым мужчиной, который при словах адвоката покраснел и удивленно посмотрел на конвой. Тут уж они засуетились, меня вывели из клетки и на глазах суда и зрителей повели в туалет. Но на этом унижения не закончились. Охранник решил отыграться на мне. Он пропустил меня в тесную и грязную служебную кабинку. Думаю, что пользовались им только мужчины, так как сиденья на унитазе не было, вокруг была грязь и вонь, не многим лучше, чем на транзите. Он остался стоять со мной в маленьком помещении, не собираясь уходить.
— Вы что, так и будете тут стоять?
— А что ты хотела? Чтобы я тебя тут одну оставил?
Я осмотрела помещение — никаких окошек для побега не наблюдалось. Ладно, делать нечего, пришлось справлять нужду в присутствии этого мужчины, который не захотел даже отвернуться и стоял, ухмыляясь. Потом мы так же на глазах у всех вернулись в зал суда. Я думала, что после тюрьмы уже не смогу чего-то стесняться, а вот нет, шла пунцовая, не в силах поднять голову. Казалось, что теперь судья меня возненавидит и рассчитывать на смягчение приговора не стоит.
Суд начался. Как же разительно он отличался от первого судилища! Я впервые увидела работу Защитника. Теперь все выглядело иначе. Если на первом суде мы с братом были монстрами, нам не давали и слова молвить, и все внимание было приковано к потерпевшему, мнения которого спрашивали по каждой мелочи, то теперь в монстра превратился потерпевший. Наш адвокат выставила его и его группу в крайне неприглядном свете.
Что это за секретное и важное задание, которое они бросили, как только увидели кричащую молодежь? Где документы, подтверждающие это задание и то, что они вообще должны были там находиться? Она усомнилась в их профпригодности, а группа этих оперуполномоченных не могла ничего сказать в ответ. Их никто не спрашивал, и судья не давал им слова. Когда один из них попытался что-то возразить, его попытки тут же пресекли.
На душе пели птицы. Это было похоже на возмездие, на справедливость. Пусть я не верила в благоприятный исход, но ради того, чтобы увидеть это, стоило продолжать бороться и не опускать руки. Теперь все выглядело именно так, как оно и было — самообороной с моей стороны и превышением служебных полномочий со стороны «Сокола». Адвокату удалось перебить статью, и теперь телесные повреждения, что я нанесла потерпевшему, уже не были такими уж тяжелыми, и их признали легкой тяжести. Выяснилось, что Пашкуда не провел в больнице положенных три недели, а удрал оттуда при первой же возможности. Это очень помогло. Третья часть статьи, за которую предусматривался срок от пяти лет, перебили на первую — срок от трех. К тому же остро вставал вопрос: получил ли он эти телесные повреждения в связи с выполнением служебных обязанностей или нет? По всему выходило, что покидать пост он не имел права, поэтому и получил повреждения не в связи со службой. Формы на них не было, доказать то, что они представились, никто не мог. Любому здравомыслящему человеку было ясно, что знай мы об их причастности к правоохранительным органам, никто не стал бы с ними конфликтовать.
Состязательности в этом судебном заседании не было, как и в предыдущем. Но теперь прокурору не было никакого дела, он не обвинял и вообще все заседание просидел молча, склонив голову к бумагам. Потерпевший выглядел жалко и понуро, так, словно ему грозит взбучка от начальства. Это не могло не радовать. Он пару раз что-то мямлил, но так неуверенно и сбивчиво, что судья тут же усаживал его на место.
Первое заседание закончилось, и судья ушел. Адвокат сказала:
— На следующем заседании будет заключительное слово, так что готовьтесь. Ирина, попросишь прощения.
— Хорошо. А можно не говорить последнего слова?
— Нет, нельзя.
После сегодняшнего триумфа я была согласна слушаться ее во всем. Поэтому поехала назад в тюрьму с твердым намерением написать самую лучшую речь в мире и потренироваться просить прощения у Пашкуды.
Заседание отложили на две недели, и оно должно было состояться в начале декабря. В камере Тоня меня «обрадовала»:
— Если не успеете до Нового года завершить дело, то потом пока праздники, пока судьи придут в себя, жди еще пару месяцев. И сейчас они заканчивают рассмотрение дел числа до пятнадцатого декабря, потом у них отчетность какая-то…
— Вот ведь повезло, — вздохнула я.
— Ничего, мы такой Новый год закатим!
— Какой?
— О, да ты знаешь, как в Новый год вся тюрьма на ушах стоит! Сделаем запасы, наготовим вкусного. Обычно передачи хорошие к Новому году загоняют. И начальство или правительство зэков радует конфетами и хлебом…. — Тоня мечтательно закатила глаза.
А я чуть не расплакалась: встречать Новый год здесь, с тюремным пиром было как-то тошно и грустно. В камере у Жени хоть весело было и шумно, а здесь нас осталось всего четверо. Вот ведь несправедливость: у Жени в камере спят по двое на одной наре, а здесь — две пустых. Инга с суда так и не вернулась. Как-то она шла мимо нашей камеры из осужденки, заглянула и сказала, что ей три года дали. Бедная Инга и ее дочка.
Хотя, если дело пойдет как в предыдущий раз, то может я и не буду здесь встречать Новый год, а отправлюсь прямиком в колонию. Да, перед праздниками у большинства людей настроение приподнятое, все ожидают чего-то приятного.
А нам чему здесь радоваться? Как праздновать? Ужас какой-то. До Нового года оставалось меньше месяца, и мне надо было учить речь. Это оставалось единственным, что я могла сделать для смягчения приговора.
Глава 12
Настал долгожданный день суда. Это был решающий день — день вынесения окончательного приговора. Этому дню предстояло решить мою дальнейшую судьбу, определить, что ждет нас впереди: долгожданная свобода или медленное угасание в тюрьме. Я вслушивалась в свой внутренний голос, пыталась пробудить интуицию, которая не подводила меня никогда в нужную минуту, но ощущала только страх. Внутри все дрожало, сердце прыгало, и унять его я не могла. Может этот страх и был предвестником беды? Я не была столь самонадеянна, как брат, не верила уже ни в какие хорошие знаки. Может, единственным хорошим событием в этой истории было то, что мы остались живы и нечего теперь роптать: должны радоваться и этому. В конце концов, брата ведь и правда могли отпустить, он никому не причинил вреда и возможно хотя бы ему посчастливится. Я хотела быть реалисткой. Не надеяться понапрасну, чтобы не горевать потом сильно. Кто-то где-то, наверно, уже решил нашу судьбу, а мы просто должны дождаться своего часа.
В этот раз заседание было назначено на двенадцать часов дня, и сидеть в боксике предстояло не так долго.
На все предыдущие заседания я ездила, собрав все свои вещи. Это было очень неудобно и создавало лишний дискомфорт. Огромная сумка со всеми пожитками — одеялами, постельным бельем, одеждой и обувью. Продукты я, конечно, не забирала, но остальное приходилось возить. А в прошлый раз я оставила вещи в камере, поленившись везти их с собой. Меня продержали в боксике лишних пару часов и, вернувшись, я обнаружила, что их уже забрали себе оставшиеся девчонки. Пришлось устраивать скандал и с боем забирать вещи назад. Чувство было очень неприятное, словно тебя похоронили.
— А чё такого, мы думали, ты домой пошла, — сказали они.
Конечно, если бы я пошла домой, то мне было бы наплевать на вещи, все самое ценное я возила с собой, но вернуться и увидеть, как на твоей постели спит посторонний, было крайне неприятно. Осадок в душе остался, поэтому я назло всем перед судом собрала сумку, не поленившись запихнуть в нее одеяло и постель, и вот с этой огромной сумкой поплелась в боксик. Сумка оказалась очень тяжелой, и я уже проклинала себя за жадность. К тому же всегда был риск того, что мне устроят шмон и отберут памятные вещи — марочки, письма, открытки. Я всегда была очень осторожна и тщательно прятала все эти сокровища.
Чаще всего, когда я ходила к адвокату или следователю, то засовывала письма и другие запрещенные предметы в ботинок. Таким образом, я проносила все что хотела, даже таблетки. Но однажды я, как обычно, возвращалась с ботинком, полным писем от родных, и пред камерой конвойный сказал:
— Разувайся.
Вот это был номер. На меня явно кто-то доложил. Письма забрали, и я понурая вернулась в камеру. Как я ни кричала и ни ругалась, узнать, кто это сделал, так и не смогла. Это мог быть кто угодно. Не было обидно, ведь это тюрьма и контингент здесь всякий встречался.
На суд я не могла пойти с письмами за пазухой, поэтому просто засунула их поглубже в сумку в надежде, что когда я вернусь, обыска удастся избежать. Меня действительно уже никто не трогал, настолько я примелькалась.
Пред заседанием сумку забрали конвойные и поставили у себя в комнате. Она там стояла без присмотра, но не думаю, что кто-то позарился бы на тюремные вещи.
Итак, заседание началось. Нас с братом ввели, как обычно, первыми и закрыли в клетке. И тут случилось странное. Зал стал заполняться людьми. Обычно на слушания приходили мама, мой парень, сестра. Однажды пришла Дюймовочка, это было так приятно, и видеть ее родное лицо было милее всех остальных, чужих и не понимающих. А один ее вид вызвал утешение. В этот судный день, кроме моих родных, в зал стали заходить один за другим незнакомые мужчины. Мы недоуменно переглядывались с братом, не понимая в чем тут дело. Кто это? Чего они тут забыли? Почти все они одного возраста с потерпевшим, мужчины лет тридцати, а он сам сидел такой важный в окружении этих людей. Наверное, это его друзья пришли поддержать. Но почему именно сегодня? Раньше никого не было. И почему в таком количестве? Это было пугающе странно. Хотя и хотелось, чтобы как можно больше людей увидели возможное торжество истины. Я не позволяла себе надеяться, зная, что падать всегда больно.
Заседание началось, ничего нового не происходило. Все стерлось и было как в тумане, я не могла думать ни о чем, кроме этого полчища людей. Их было около двадцати, это точно.
Как мне сказала адвокат, она пыталась выяснить, почему предыдущая молодая судья навалила мне и брату такой срок. Она аргументировала это тем, что ей не понравилось, что я улыбалась. Не помню, чтобы я была способна в тот миг улыбаться, но ей видней, наверное. Может нервную судорогу лица она приняла за улыбку? В любом случае, всем было понятно, что срок мне дали не за улыбку. Но все равно, памятуя об этом, я теперь боялась, что новому судье тоже что-то не понравится. Например, что я грустила. Это заставило меня нацепить каменную маску.
Брат мой тоже был обвиняемым, но в таком положении, что ему даже последнего слова не давали и вообще ни о чем не спрашивали ни в прошлый раз, ни в этот. Хотя все его преступление сводилось к тому, что он пнул остановку, почему-то это расценивалось как злостное хулиганство. Даже сам потерпевший и его свидетели-сослуживцы из «Сокола» не смогли приписать ему других
неправомерных действий. Его хулиганские действия не привели ни к каким последствиям, и это был неоспоримый факт.
Последнее слово предоставили адвокату. Она спокойно и уверенно произнесла заключительную речь. Это было великолепно. Адвокат разложила все по полочкам, кратко, но полно обрисовав картину наших действий и неправомерных действий УБОПа, под конец потребовала смягчить наказание до минимума и отправить подсудимых домой.
При ее последних словах я усмехнулась.
Наконец суд предоставил слово мне. Я встала и, пялясь на потерпевшего, скрепя сердце промямлила, что я была не права и не имела никакого права так поступать. Потом, набравшись сил, сказала, что больше никогда так не поступлю и что осознала всю неправомерность своего поступка. Я готовилась сказать все это уверенно и громко, но получилось невнятное бормотание. Мне показалось, что судье вообще на это наплевать, он и не слушал меня вовсе. Я не рассчитывала, что придется выступать перед таким количеством народа, поэтому ладони вспотели и колени дрожали.
Когда я окончила свою речь, судья объявил перерыв и удалился.
— Что за перерыв? — спросила я у адвоката.
— Суд удалился в совещательную комнату. До вынесения приговора, — она встала и куда-то поспешно ушла, ничего более не объясняя.
У меня сердце ушло в пятки. Как для вынесения приговора? Уже? Так быстро? В прошлый раз суд тянулся месяца три, а тут два заседания? Руки дрожали. Пока я ездила на суды, была здесь в Симферополе, на душе было спокойно, а теперь опять стало страшно. Приговор и всё. И опять лагерь. Опять я не увижу семью, и это теперь уж точно последний день, когда я смогу поговорить с мамой и братом. Когда суд удалился, всех слушателей из зала вывели. Почему-то видеть, как охрана выпроваживает друзей Пэшкуды из зала суда, при этом, отнюдь не любезничая с ними, доставляло удовольствие. Мы же, наоборот, в своей клетке были лицами привилегированными, и никто нас никуда не гнал. Даже общаться уже не запрещали. Охранник стоял рядом просто для вида, ничего не говоря. Конечно, мы и не беседовали. Вроде казалось, что надо что-то сказать, подбодрить и утешить, но не получалось. Нервное напряжение просто сковало, а слова не приходили на ум. Мы только и могли, что говорить о погоде и тюрьме, а что о них скажешь нового? Поэтому мы по большую часть времени молчали. Адвокат так и не появилась, а мы просидели в ожидании часа три, вздрагивая от каждого скрипа, в надежде поворачивая голову к двери. Как назло в зал суда постоянно кто-то заглядывал, и мы совсем издергались. Каждая минута тянулась вечность, но мы привыкли ждать, закаленные боксиками, где проводили в одиночестве и ожидании по восемь часов.
В это время года на улице темнело рано. Часа в четыре вечера уже опускались сумерки. Зал суда, в котором мы томились, был расположен на первом этаже. Окна, конечно же, зарешеченные, но не так, как в тюрьме — расстояние между прутьями довольно большое. Так что мы из своей клетки могли спокойно наблюдать за улицей, за прохожими, которые бежали кто куда по своим делам. Они и знать не знали ни о нас, ни о том, что в двух шагах от их повседневных забот решается чья-то судьба. Стоит только заглянуть в окно, и будет видна клетка, в которой сидят люди. Что почувствовал бы каждый из них? Недоумение? Равнодушие? Жалость? А может злорадство?
Вошел еще один конвойный и включил в зале суда свет.
Потом задернул шторы на окнах и сменил того, кто нас охранял. Двери в зал открылись, и в него потянулись зрители. Сперва наши родственники, адвокат, а потом все те же мужчины. Казалось, что сейчас их прибавилось — небольшой зал оказался просто битком набитым. Что это такое? Почему столько людей? Мы заметили словесную перепалку, произошедшую между вновь прибывшими мужчинами и нашими родственниками. Видимо, всех в зал суда пускать не хотели, поэтому кому-то пришлось остаться за дверью. Слава богу, родне удалось протиснуться в зал, отвоевав место.
— Встать, суд идет, — объявили нам и все поднялись.
Вошел судья и, не садясь, стал зачитывать приговор. Хоть мы и ожидали этого, но слушать спокойно было очень тяжело. Оставаться на ногах тоже, колени все время подкашивались, и очень хотелось сесть. Поэтому я вцепилась в прутья решетки и почти повисла на руках. Думаю, выглядело это весьма комично, но мне было наплевать. Я ловила каждое слово судьи и почти ничего не понимала. Он стоял и зачитывал все, что происходило: что суд рассмотрел то-то и то-то и установил это, выяснил вот это. Свидетели показали это, а подсудимые то. Это продолжалось очень долго и нудно, потому что все это мы слышали многократно, обсудили еще больше, а обдумали миллионы раз. Слушать вновь все эти подробности было невыносимо. Интересовали единственные слова судьи, но пытка была бесконечной и слова никак не произносились.
Муки ожидания не прекращались, и теперь я понимала, что поговорка «ожидание смерти — хуже смерти», оправдывала себя на все сто. Наконец, долгожданные слова, которые все равно воспринимались обрывками: — … учитывая все это, суд постановил: признать виновной… назначить наказание в виде четырех лет лишения свободы…, — пол закачался, голова пошла кругом, и я почувствовала, что почти теряю сознание. Дальнейшие слова не воспринимались, хоть я силилась заставить себя вслушиваться. Ведь был еще брат, его жизнь… Ухватила обрывок, — назначить наказание в виде двух лет условно…
Судья продолжал что-то зачитывать. Что еще говорить? Что еще? Все ведь сказано уже… Я постаралась сосредоточиться на его словах: — … в соответствии со статьей… закона Украины от… 2000 года «Об Амнистии»… Ирину… от назначенного по данному приговору наказания освободить из зала суда.
Судья сложил листки и удалился в гробовой тишине. Охранник тут же открыл клетку и отошел в сторону. А я смотрела на эту открытую решетку и не могла понять, что делать. Вообще ничего не могла понять. Видеть открытую дверь камеры я не привыкла, вот и не спешила выходить. В зале раздались возгласы, шум, все говорили что-то разом, но я просто стояла столбом. Не осознавала случившегося. Брат сжал меня в объятиях, и все родные ринулись к клетке, поздравляли, смеялись.
Я смотрела в зал. Полный зал незнакомых мужчин и без всякой радости на лицах. Адвокат что-то говорила маме и сестре. Откуда-то появился муж сестры. Лица встревоженные. До меня стал доходить смысл произошедшего, и я, победоносно подняв голову, вышла из клетки.
Но насладиться победой и торжествовать мне не дали. Родственники окружили кольцом и стали пробиваться сквозь толпу мужиков к выходу. Те расступались неохотно, но все же мы двигались к выходу. Я ничего не могла понять, хотелось говорить, но меня толкали и чуть не несли к выходу.
В последний миг я вспомнила о вещах, оставленных в комнате охраны. Я закричала об этом, и какой-то охранник выволок сумку в коридор. Кто-то подхватил ее, и вся наша компания оказалась на улице.
В этой суматохе я не видела ничего, из того, что творилось вокруг. За спинами родственников мне даже не дали глотнуть воздуха свободы, а утрамбовали в машину, следом за мной и брата, и машина рванула с места. Я не успела поблагодарить адвоката, взглянуть на потерпевшего, понять хоть что-то. В окно отъезжающей машины увидела стоящих на крыльце мужиков, провожающих нас взглядом.
— Что это было? — спросила я.
— Это весь отдел УБОПа пришел на ваш приговор, — ответили мне все хором.
— Зачем? — не понимала я.
— А затем, чтобы не выпустить вас, — сказала сестра.
— Как это? — ну что за наивность, но я действительно не могла уразуметь того, что они вновь угрожали моей свободе.
— Адвокат ваша сразу почуяла неладное, как только увидела все это сборище ментов в зале суда. Сказала срочно вызвать машины и сделать все возможное, чтобы вы не соприкоснулись с ними. Они в любой момент могли сделать вид, что вы на них снова напали и арестовать прямо там.
Меня прошиб озноб, я представила, как меня прямиком из здания суда отвезли бы в райотдел…
— Всё позади, всё позади, — твердила я себе.
Я даже не успела обрадоваться, не успела осмыслить происходящее, как мы были дома. К сожалению, моего дома уже не было, поэтому привезли нас к сестре, перекантоваться первое время.
* * *
Простой ужин, тихие голоса. Это было так непривычно — звон тарелок, вилок, детский голос племянницы. Семейные шутки казались странными и несмешными. Брат и я удивленно смотрели на родных, которые пытались шутить.
— Да что-то вы все чувство юмора в тюрьме растеряли, — сказал муж моей сестры.
Мы переглянулись с братом и выпалили в один голос:
— Кто был в тюрьме, тот в цирке не смеётся.
Остальные промолчали. Я поняла, что задушевных бесед на кухне можно не ожидать в первое время. Никто не поймет, никому это не нужно. Для родных это тоже страшный сон, который, наконец, закончился, и вспоминать его никто не хочет. Они-то не изменились, им просто забыть походы в суд и встречи с адвокатом. Тюрьма не стала неотъемлемой частью их жизни. Рассказывать ужасы сестре и маме, тем более в присутствии племянницы, не хотелось, а преподносить жизнь там, играючи и смеясь, было неправильно. Барьер непонимания стоял перед нами, никуда от этого не деться.
Мой парень даже не пытался сблизиться со мной, не лез целоваться и обниматься — это только в кино бывает. А в реальной жизни мы чувствовали отчуждение, ощущали то, насколько разными мы стали. Даже встречаться взглядами было неловко.
Мы с братом обсуждали дела тюремные, разговаривая на тюремном жаргоне, а семья смотрела на нас и не понимала ни слова, а мы не понимали их.
Казалось, что здесь я должна была почувствовать себя в безопасности, но все было наоборот. Без конвоя и охраны, которым я научилась доверять, было не по себе. Как теперь выйти на улицу? Не будет ли мне мерещиться за каждым углом притаившийся потерпевший? Почему они не хотели нас отпускать? Чем мы угрожали им? Мы задавали все эти вопросы семье, но у них не было ответов.
— Если бы ваша адвокат вовремя не среагировала на пришедших ребят из УБОПа, то мы бы здесь не сидели сейчас, — сказала мама.
— А что бы они сделали? — недоумевала я. — Выставили бы все так, что я вновь набросилась на кого-то? Что за идиотизм?
— Не знаю, — качала она головой, — но будьте осторожны. Вообще первое время на улицу не выходите.
— Да уж, конечно, — воспротивилась я, а сама думала, что этот мой дух бунтарства никуда не делся.
Я хотела отделаться от всех, остаться одна со своими чувствами и мыслями. Как странно, в камере я была в окружении множества людей, ни на минуту не оставаясь одна, но как только требовалось уединение, то остальные это понимали каким-то шестым чувством и испарялись. Там, в гуле голосов, становилось спокойно, можно было поразмышлять, написать письмо, и было тихо. А здесь, в кругу семьи, было так шумно, неловко, и мне никак не удавалось отвязаться от них. Не хотелось что-то обсуждать и рассказывать, они ведь все равно не понимали ничего. Объяснять что-то время еще не пришло.
Я осталась одна и, наконец, могла осмотреться. Все было таким странным. Инородным. Слишком зеленый ковер, его цвет просто бил в глаза, вызывая раздражение. Разве может что-то в комнате быть таким ярким? Диван слишком мягкий. Я садилась на него и проваливалась, это ощущение вопреки ожиданиям вовсе не было приятным, скорее наоборот, словно таило угрозу. Чистая постель так белоснежна, что страшно к ней прикоснуться, словно я тут же запачкаю ее. Цветы в горшках — такие странные, зеленые. Старый кот, оставляющий свою шерсть повсюду. Он напоминал инопланетное существо. Все здесь было словно из другого мира, будто я попала на другую планету, где все-все не такое как у нас. К этому можно
Мы с братом обсуждали дела тюремные, разговаривая на тюремном жаргоне, а семья смотрела на нас и не понимала ни слова, а мы не понимали их.
Казалось, что здесь я должна была почувствовать себя в безопасности, но все было наоборот. Без конвоя и охраны, которым я научилась доверять, было не по себе. Как теперь выйти на улицу? Не будет ли мне мерещиться за каждым углом притаившийся потерпевший? Почему они не хотели нас отпускать? Чем мы угрожали им? Мы задавали все эти вопросы семье, но у них не было ответов.
— Если бы ваша адвокат вовремя не среагировала на пришедших ребят из УБОПа, то мы бы здесь не сидели сейчас, — сказала мама.
— А что бы они сделали? — недоумевала я. — Выставили бы все так, что я вновь набросилась на кого-то? Что за идиотизм?
— Не знаю, — качала она головой, — но будьте осторожны. Вообще первое время на улицу не выходите.
— Да уж, конечно, — воспротивилась я, а сама думала, что этот мой дух бунтарства никуда не делся.
Я хотела отделаться от всех, остаться одна со своими чувствами и мыслями. Как странно, в камере я была в окружении множества людей, ни на минуту не оставаясь одна, но как только требовалось уединение, то остальные это понимали каким-то шестым чувством и испарялись. Там, в гуле голосов, становилось спокойно, можно было поразмышлять, написать письмо, и было тихо. А здесь, в кругу семьи, было так шумно, неловко, и мне никак не удавалось отвязаться от них. Не хотелось что-то обсуждать и рассказывать, они ведь все равно не понимали ничего. Объяснять что-то время еще не пришло.
Я осталась одна и, наконец, могла осмотреться. Все было таким странным. Инородным. Слишком зеленый ковер, его цвет просто бил в глаза, вызывая раздражение. Разве может что-то в комнате быть таким ярким? Диван слишком мягкий. Я садилась на него и проваливалась, это ощущение вопреки ожиданиям вовсе не было приятным, скорее наоборот, словно таило угрозу. Чистая постель так белоснежна, что страшно к ней прикоснуться, словно я тут же запачкаю ее. Цветы в горшках — такие странные, зеленые. Старый кот, оставляющий свою шерсть повсюду. Он напоминал инопланетное существо. Все здесь было словно из другого мира, будто я попала на другую планету, где все-все не такое как у нас. К этому можно
привыкнуть?
Здесь на свежем воздухе я ощутила, как воняет моя одежда. Застарелым запахом сигарет, въевшимся в ткань, волосы и кожу. Отправилась в душ смыть с себя навсегда запах тюрьмы. Я твердо решила больше никогда туда не попадать, чтобы ни случилось. В ванной комнате все было еще необычней — горячая вода, мыло, шампунь и множество каких-то баночек и тюбиков. Как я отвыкла быть женщиной!
В зеркало я впервые за год увидела себя в полный рост. Нелепая одежда, плохо сидящая на очень худом теле, слишком бледная кожа, как у настоящей зэчки Я улыбнулась такой мысли. Ведь еще несколько часов назад я и была настоящей зэчкой, без надежды и прав.
Темно. Не кромешная тьма: в комнате много всяких разных светящихся вещей — электронные часы, свет из окна, но все равно для меня это темень. Подхожу к окну и страшусь выглянуть в него. Оно такое большое, без решеток, что кажется, будто я тут же вывалюсь наружу.
Я легла в постель и хотела заснуть. Но проворочавшись час, поняла, что не смогу. Слишком уж тихо. Тиканье часов в этой тишине раздражало. В тюрьме ведь нет часов. Вообще. Почему-то это запрещено, и поэтому с непривычки, тиканье кажется громогласным. Я понимаю, что такая тишина убийственна для меня. Раньше я засыпала под непрерывный гул нашего пчелиного роя, как только голова касалась подушки, и теперь мне его не хватало. Там все время кто-то был рядом, не спал, охранял твой сон. А здесь все спят, и расслабиться я не могла.
Поэтому я достала из своей сумки тетрадь и ручку, села на кровать и начала писать. Строчила и строчила без остановки, пытаясь заглушить эту тишину, это спокойствие обычной среднестатистической квартиры. Голова наполняется голосами, перед глазами встают образы, все оживают и мне уже не так одиноко. Вспоминаю все, что произошло со мной с первых дней и до сегодняшнего. Улыбаюсь и плачу.
Смогу я когда-нибудь поделиться пережитым с тем, кто не прошел через то же что и я? С тем, кто не страдал? Вряд ли. Разве это объяснить? Да и нужно ли это кому-то? Ведь жизнь людей здесь так проста. Они горюют по пустякам, переживают из-за нехватки новой тряпки или телефона. Не видят того, что подарила им природа. Они не понимают главного — счастья свободы. Мы рождены с ней, с ней должны умирать. Каждый день и каждую ночь, каждый миг надо осознавать это, упиваться свободой, вдыхать ее, и не дать никому ни малейшего шанса её отобрать.
Разве не получила я бесценный опыт? Теперь я смогу каждый день смотреть свысока на незнающих о своем счастье людей, буду радоваться тому, что стираю белье и мою пол, что несу тяжелую сумку с рынка и стою в очереди в магазине. Теперь можно подняться рано утром и пробежаться по свежему воздуху, которого так много вокруг, в каком бы огромном мегаполисе вы ни жили — здесь его все равно больше, чем в тюрьме. На воле есть земля и трава, можно поехать в лес и замерзнуть там хорошенько, получить множество комариных укусов и промочить ноги в грязной луже. Каждый раз, испытывая дискомфорт, я смогу им наслаждаться и радоваться. Я потеряла год юности, но приобрела жизненный опыт, словно побывала в закрытой школе — школе жизни.
Я имела возможность понять, кто и чего стоит, кто остался со мной до конца, а кто исчез из моей жизни, словно его и не было. Смогла познать друзей в беде. Без этого, возможно, не стала бы так ценить тех людей, кто рядом со мной, не смогла бы разобраться в своих чувствах и мечтах.
Пусть я прошла этот сложный и страшный путь, и плата за осознание высока, но я поняла, что теперь я самая богатая — У МЕНЯ ЕСТЬ СВОБОДА!
Свобода странное понятие. Каждый понимает ее по- своему. Никогда в нашей жизни не будет полной свободы. Мы все подчиняемся определённым правилам: законам, обычаям в обществе, ограничениям. И это хорошо, это правильно. Что было бы с обществом без них?
Мы не всегда можем делать выбор, лишены возможности делать то, что хочется. Но надо стремиться получить как можно больше прав, возможностей, сделать свою жизнь независимой. Мне хотелось приложить максимум усилий, чтобы больше никогда не чувствовать гнета других людей, не ощущать несправедливости, беззакония, собственного бесправия.
Будущее теперь рисовалось очень радужным. Оно словно манило яркими красками и удивительным волшебным светом. Я верила, что теперь все в моей жизни будет хорошо, что мир прекрасен, и что в нем есть место для добра и справедливости. Возможно, их надо заслужить, но они есть, и на каждого подлого человека найдется несколько достойных. Так, мне все время попадались хорошие люди — и охранники, и конвойные, и сокамерницы и просто парень с мороженным. Они словно посланники света, хотели загладить вину недобрых людей.
Одна из глав моей жизни закончилась. Я перевернула страницу и с любопытством заглядывала вперед: что ждет меня там? Но книгу жизни пишем мы сами, и передо мной предстал чистый лист — ждал новых записей.

Поделиться ссылкой: